Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

Тем временем на востоке небо уже начинало подергиваться серой дымкой. Наконец, первые лучи рассвета робко коснулись высоких шпилей и башен, и длинные облака над горизонтом заалели, словно мокрые бинты медленно напитываясь кровью зари. Кроуфорд обнаружил переваливающуюся полу-на-цыпочках походку, при которой бедро болело не так сильно, хотя временами, забываясь, он все еще переносил большую часть веса на безропотную Джозефину. Время от времени их обоих охватывала сильная дрожь, иногда настолько, что им приходилось останавливаться.

Возле Церкви Святого Сильвестро[278] Кроуфорд остановился передохнуть, и когда он прислонился к стене и позволил своим раскаленным легким немного расслабиться, он прочитал памятную табличку на стене, которая гласила, что где-то здесь хранится голова Иоанна Крестителя[279]. Это напомнило ему о поэме Китса «Изабелла», и он лихорадочно размышлял, чем же священники поливают эту голову, и что они надеются из нее вырастить.

― Этот женский монастырь, ― внезапно начала Джозефина, заставив его вздрогнуть, ― теперь еще и почтовое отделение. Я ходила сюда вчера по поручению Северна, узнать, не прислал ли им денег кто-нибудь из друзей Китса в Англии. Никто не прислал.

― Это все равно бы уже не помогло, ― заметил Кроуфорд. Он пристально на нее посмотрел. Казалось, она была в здравом уме, кем интересно она себя сейчас считает. ― Как ты здесь очутилась? Ты ведь здесь не из-за меня, верно?

― Нет, ― ответила она. ― Сначала дело было в гаруспикации[280]. Она прислонилась к стене возле него и уставилась в рассветающее небо. Белок ее глаза был весь в ярко красных прожилках. Один доктор сообщил мне это слово, когда понял, почему я работаю медсестрой. Он заставил меня уйти. Это было в… нет, не помню, Фабриано[281], Фирензе[282]… я теперь медсестра везде, где ни окажусь. Уже без этого не могу.

Даже несмотря на боль и усталость Кроуфорд хорошо помнил их встречу четыре года назад в больнице св. Фомы. «Не тогда ли она обнаружила в себе эту потребность»? ― Так что это такое… гаруспикация?

― Предсказание посредством осмотра внутренностей, ― ответила она, по-видимому, цитируя то, что когда-то услышала. ― У меня всегда достаточно работы, потому что большинству медсестер не нравится работать с хирургами; а мне это напротив нужно ― нужно обязательно видеть это.

Кроуфорд понимал, что опасно развивать эту тему дальше, даже если бы он был здоровым и проворным. ― Для чего… чтобы увидеть будущее?

Ее израненные губы растянулись в улыбке. ― Может быть, в некотором смысле, это и есть мое будущее. Надеюсь что так. Нет, чтобы увидеть, что… у людей внутри. Внутри у настоящих людей. Это позволяет нам… позволяет мне… мечтать. В моих мечтах я избавляюсь… Она остановилась, затем затрясла головой, придя в отчаяние от этой мысли.

― Так что это за мечты?

― О том, как я оперирую себя ― в этих мечтах я лежу столе, чуть приподнявшись, рассекаю скальпелем свой торс, капаюсь в собственных внутренностях, вытаскиваю все эти вещи, что терзают меня, и отбрасываю в сторону. Если бы я могла просто избавиться от них всех….

Кроуфорд воззрился на нее, со смесью озабоченности и ужаса на осунувшемся лице. ― Вещи? Какие вещи?

Она пожала плечами и качнулась к нему, словно собираясь упасть в обморок. ― Шестерни, ― ответила она, ― пружины, болты, цепи, проволоку… Она позволила фразе остаться незавершенной.

Кроуфорд молча обнял ее, не зная, что еще он может сказать.

Он повел ее на юго-запад к площади Навона, а затем, выглянув из-за угла магазина, несколько долгих минут изучал площадь и окно своей квартиры. Когда, наконец, он окончательно уверился, что Австрийцы еще не выследили его здесь, он велел Джозефине подождать и, прихрамывая, отправился через площадь к своему дому, и вновь появился спустя несколько минут с саквояжем и прогулочной тростью. Поступок, конечно, был рискованный, но он был убежден, что без денег и его медицинского набора у них с Джозефиной вообще не было никаких шансов, к тому же, если они хотели хоть куда-нибудь дойти, ему нужно было на что-то перенести часть веса с простреленной ноги.

Неподалеку от переулка, где дожидалась Джозефина, остановил свою повозку продавец овощей, и теперь он выставлял на мостовую корзины с картофелем и луком, а из раскрытой двери булочной через дорогу до Кроуфорда доносились запахи горячих булочек и кофе; он подумывал пойти туда и потратить часть денег, но затем зеленщик окликнул пекаря, спрашивая, не знает ли тот, почему чертова прорва солдат курсирует взад-вперед по всем улицам и закоулкам в нескольких кварталах к северу.

Кроуфорд отдал Джозефине саквояж, снова взял ее под локоть и начал, хромая, двигаться в южном направлении. Трость, против ожиданий, помогала слабо, но, несмотря на пульсирующую занемевшую ногу, он не хотел брать экипаж, так как кучеров уже могли предупредить, и тогда они тоже их ищут. К тому же денег у него осталось немного, и он не хотел тратить их ни на что, кроме жилья и еды.

В конце концов, он сообразил, что трость следует держать подальше от больной ноги, и после этого открытия дорога стала гораздо менее болезненной. Пот на его лице начал остывать, и он немного расслабился.

Ему вдруг пришло в голову, что Джозефина так и не ответила на его вопрос? ― Так каким ветром тебя занесло к Китсу? ― спросил он.

Она пожала плечами. ― Доктор Кларк многих своих сиделок нанимает в приюте Святого Павла. И когда сиделка требуется английскому путешественнику, он предпочитает англоговорящую.

― Почему же тогда ты у него задержалась? Он же не нуждался в хирургической операции?

― Да, не нуждался, ― ответила она, с каждым шагом, казалось, вновь обретая силы, ― и когда меня к нему направили, я чуть было так и не сделала, чуть не ушла. Но он… он был так на меня похож… тоже пытался убежать от всего этого… и тоже пытался спасти свою сестру… не знаю, может я решила, что смогу больше узнать о том, что у людей внутри, работая у него.

Она взглянула ему прямо в глаза, впервые за все это время. Ее единственный глаз, в красных прожилках, сверкал из-под косо повязанного шарфа. И, когда он увидел порезы на ее губах, он вспомнил полный стеклянных осколков поцелуй, который они разделили на улице, и коснулся рукой собственного изрезанного рта.

― Непросто должно быть, ― сказал он, понизив голос, ― было убедить стеклодува сделать стеклянный глаз, наполненный толченым чесноком.

― На самом деле, он сделал это бесплатно. Он сказал, что знает для чего мне это, знает, зачем мне нужно, чтобы под рукой всегда был чеснок; и еще он сказал, что восхищается мною.

Кроуфорд подумал о своей фляжке, которая служила примерно такой же цели. Интересно, восхищался ли им человек, у которого он ее купил; хотя уж что-что, а восхищенным он, определенно, не выглядел.

Мысль о фляжке, тем не менее, заставила его достать ее и отвинтить крышку, и он опрокинул ее в свой истерзанный рот. Алкоголь обжег порезы на губах и языке, но эта пряная жгучесть настолько его освежила, что он заставил Джозефину тоже сделать глоток.

Три раза они видели конные отряды солдат на улицах к северу от них, и дважды слышали, как дети просились посмотреть на флотилии лодок, которые причаливали и извергали солдат по обоим берегам Тибра, поэтому Кроуфорд и Джозефина пошли на юго-восток, держась узких извилистых улочек и тропинок и избегая более широких улиц. Спустя некоторое время они миновали узкую Виа ди Марфорио[283], а затем спустились по ведущим вниз ступеням и обнаружили, что оказались на восточном краю неглубокой долины, в которой располагался Римский Форум[284]. Здесь царила вековая тишина. Шум и сутолока нового Рима остались позади.

Это было длинное неровное поле, испещренное античными тротуарами, что все еще сдерживали натиск буйной растительности. То там, то здесь, в едва различимом порядке высились изъеденные непогодой колонны, намекая на величественные храмы и базилики, что давно уже канули в небытие. Впереди и немного правее маячили массивные очертания квадратного каменного сооружения, окруженного тремя арками, и Кроуфорд, взяв Джозефину за руку, повел ее к высокой, широкой центральной арке.

Встающее позади нее солнце делало еще более темным силуэт громадного строения, и Кроуфорд никак не мог разглядеть барельефы или латинские надписи, вырезанные на камне.

― Арка Септимия Севера[285], ― внезапно отозвалась Джозефина. ― Он был одним из самых жестоких римских императоров, но, по крайней мере, за время его правления почти не произвели литературы.

Кроуфорд удивленно взглянул на нее. ― Правда? Что же в этом…

― Думаю, стоит где-нибудь здесь остановиться и разобраться с нашими ранами.