Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

Кроуфорд не видел, достиг ли кого-нибудь этот выстрел. Один из всадников придержал коня, на время достаточное, чтобы выпалить в распластавшееся на мостовой тело, а затем крикнул кому-то, быть может Кроуфорду, «Questo e' fattodai Carbonari, chiamato dalla mazze» ― а затем вся кавалькада унеслась к югу. Кроуфорд попытался разглядеть их, но дождь и красные точки маячили перед глазами, делая их неразличимыми даже в нескольких ярдах.

«Это было сделано Карбонариями, призванными mazze», ― мысленно перевел Кроуфорд и возблагодарил судьбу за мимолетный порыв, что заставил его воткнуть железное лезвие в деревянную голову, а также за то, что всадники не опознали в нем одного из тех, кого мельком видели этим вечером на площади Навона.

Хотя, конечно, его преданность нанимателю с тех пор значительно поугасла.

Все еще сидя посреди улицы, он отбросил пистолет и прижал руку к бедру, задевая костяшками пальцев мокрые камни мостовой.

Он нащупал прореху на брючине и, хотя чуть не потерял сознание от первозданного ужаса, осторожно исследовал пальцем дыру в ноге. Она кровоточила, но не столь обильно, как бывает когда задета артерия. Выходное отверстие отсутствовало, так что пуля, должно быть, все еще внутри ― с одной стороны это было хорошо, но с другой не очень. Рана на время онемела, но жгучая боль уже маячила где-то поблизости, и он знал, что скоро ему потребуется медицинская помощь.

Все еще сидя, он подвинулся назад, чтобы оценить ущерб, причиненный голове Джозефины. В дождливой мгле он ощупал ее череп, но тот, кажется, был цел; а ее лицо было в порядке, за исключением нескольких грубых царапин от столкновения с камнями мостовой, обнаружившихся на щеке и челюсти. Затем он нащупал твердую шишку возле ее правого виска и осторожно исследовал пальцами ее границы.

Это была попавшая в нее пуля. Очевидно, она ударила в заднюю часть головы под углом, и вместо того чтобы пробить череп и угодить в мозг, скользнула по кости, словно кончик ножа для нарезки филе.

Ей несказанно повезло ― но она все еще могла легко от этого умереть. И даже если она выживет, ее мозг мог пострадать от такого удара. «Конечно в случае с ней, ― подумал он, ― повреждение должно быть поистине ужасающим, чтобы кто-нибудь смог это заметить».

Джозефина пошевелилась и застонала, затем как-то неожиданно села. Одна рука взметнулась кверху, словно закрепленные на шарнирах грабли и резким движением отбросила со лба намокшие волосы. ― Скажи, ― проскрежетала она, словно зачерпнула лопатой гравий, ― солнце… уже село?

Оправившись от удивления, вызванного ее внезапным приходом в сознание, Кроуфорд устало поднял глаза к темному небу. ― Э-э, ― сказал он, ― думаю да.

― Мы должны пойти… к Китсу. В его квартиру.

Ее голос был столь неживым, что было трудно поверить, что он кому-то принадлежал. В голове мелькнула испуганная догадка: «вдруг ее личность ― или личности ― были все еще без сознания, оставив эту… машину управлять покинутым телом».

― К Китсу, ― недоуменно отозвался он. ― Зачем?

― Потому что… нет, не могу объяснить. Но мы должны… пойти туда.

Кроуфорд подумал о сказанном. Там они почти наверняка встретят других людей фон Аргау… хотя ни один из них не знает пока о его измене. Все свидетели этого были мертвы ― или, по крайней мере, как в случае с тем мужчиной, которого он спустил с лестницы, ранены и без сознания. Он может заявить… ну, например, что хотел помочь убийцам и был ранен Карбонариями.

Люди фон Аргау, несомненно, ему помогут ― как товарищу по оружию. Окажут ему медицинскую помощь, может быть, даже одолжат денег.

И конечно, убьют Джозефину… черт бы ее побрал.

― Это одно из тех мест, куда нам сейчас нельзя, ― ответил он, стараясь говорить внятно, несмотря на чудовищное головокружение, что заставляло улицу кружиться перед глазами. ― Эти люди, которые только что в нас стреляли ― там их будет еще больше. Они убьют… нас.

Джозефина поднялась. ― Можешь идти или остаться, ― сказала она. ― Я отправляюсь туда.

Руки Кроуфорда дрожали, словно он весь день наливался кофе. Он дышал редко, судорожно втягивая воздух, и холодная липкая тошнота медленной волной поднималась к горлу. Он встречал эти симптомы в бою у раненых моряков, и знал, что рискует «окоченеть» ― впасть в состояние, в котором все функции тела постепенно замедляются, а затем останавливаются вовсе.

Он старался мыслить ясно. Он может постучать в первую попавшуюся дверь и испытать удачу, потому как неясно, какого доктора ему вызовут, или же он может пройти почти милю до дома Китса с некоторой уверенностью, что там ему окажут наилучшую помощь.

Дождь прекратился, и ночь, похоже, обещала быть не такой уж холодной.

― Дай только мне сначала наложить жгут, ― сказал он.

Хотя Кроуфорд обливался потом, сквернословил и всхлипывал, и все тяжелее наваливался на, к счастью механическую, Джозефину, и вынужден был много раз садиться, чтобы ослабить и перевязать жгут, а ближе к концу начал вымаливать прощение у призраков, которые чудились ему вокруг, их истощенная пара, в конце концов, шатаясь, добрела до площади Испании.

Где-то поблизости играла дикая фортепьянная музыка, и Кроуфорд, прищурившись, огляделся, пытаясь понять, откуда она доносилась, и почему она казалась столь мучительно знакомой. Спустя мгновение он внезапно осознал, что слышал ее лишь в давно позабытых беспокойных юношеских снах.

На площади, казалось, больше никого не было ― святые, конечно, уже давно разбрелись, когда село солнце, и, если здесь и были люди фон Аргау, они очевидно скрывались внутри здания за номером 26 ― но над площадью разлилось бледное мерцающее свечение, и, когда Кроуфорд заставил свой взгляд обрести четкость, он увидел, что вторые этажи зданий были словно шерстью окутаны щетиной огней Святого Эльма.

«Вот и до Китса добралась Тетушка Ворон», ― отстраненно подумал он ― а затем он заметил две фигуры, стоящие возле двери. Почему-то в этом призрачном свет, он никак не мог разобрать, были ли они одеты или обнажены.

Одна из фигур принадлежала мужчине, а другая, которую тотчас же узнал, несмотря на минувшие четыре года, была женской. Он обреченно вздохнул, понимая, что даже если бы у него была с собой его фляжка, он все равно не смог бы противиться ей, только не сейчас, когда он совершенно разбит и обессилен.

Он оторвался от плеча Джозефины и, хромая, устремился вперед. Музыка зазвучала громче, словно перепрыгнула в следующую октаву.

Джозефина тоже пошла вперед, и хотя она пьяно пошатывалась, у него вдруг мелькнуло впечатление, что теперь она была кем-то снова. Музыка достигла апогея и исступленно мчалась вперед, словно лошадь, несущаяся галопом в ночи по круто уходящей вниз улице.

― Беги, ― яростно прошептал он, несмотря на то, что в легких почти не осталось воздуха. ― Ты умрешь здесь. Это… не имеет к тебе… никакого отношения.

Он взглянул на нее и увидел на ее лице тоже самое голодное отчаянное выражение, которое он знал, было на его собственном. ― Он имеет ко мне отношение, ― сказала она. Ее голос был серым и безжизненным, но он почему-то был уверен, что она больше не была бездушным механизмом.

Он шел вперед, и женщина возле входа не сводила с него своих светящихся рептилоидных глаз, а затем, когда он, наконец, остановился в нескольких ярдах перед ней, она улыбнулась, обнажая нечеловеческие зубы.

― Ты потерял меня в Альпах, ― прошипела она. ― Пригласи же меня обратно, и я полностью тебя исцелю, и ты сможешь обо всем позабыть.

Она протянула ему руку ― рука это больше походила на украшенную самоцветами птичью лапу, чем на руку женщины, но он помнил, как нежно она скользила по его обнаженному телу четыре года назад ― и сердце в груди заколотилось от страстного желания ее взять. Музыка рисовала арабески[276] внутри стремительного биения его сердца, и ему чудилось, он почти может вспомнить движения танца, столь древнего и естественного, что даже деревья и реки и бури включались в его стремительный бег.

Мгновение спустя Джозефина, покачиваясь, остановилась возле него, и мужчина обратился с ней, ― Ты потеряла меня в Альпах. Пригласи же меня обратно, и я дополню тебя, и ты сможешь обо всем позабыть.

В музыке теперь зазвучали два мотива, словно золотые нити сплетаясь в яркий живой ковер. Казалось, что из звуков рождается невыразимо прекрасная песня, зовущая за собой, обещающая много большее.

По лицу Кроуфорда текли слезы ― он не видел больше никакой надежды устоять перед ней. Четыре года он противился влечению, охватывающему его по ночам, и напивался до бесчувственного состояния, когда силы его иссякали. Все это время его терзали воспоминания, от которых она могла его избавить, и не раз он впадал в искушение позвать ее ― и вот, наконец, она здесь, и он может отказаться от своей презренной личности и снова стать ее блаженным продолжением.