Времеубежище - Георги Господинов

телефонах, ведут переписку, ожидая, пока закончится дождь. Библиотека — это убежище, теплое сухое место, открытое для всех. Несколько лет назад пытались запретить вход бездомным, но потом отказались от этой идеи. Я сгораю от любопытства: что же он читает? Встаю, делаю вид, будто ищу что-то на соседних полках, и слегка поворачиваюсь к нему. Сверху лежит толстая и довольно-таки потрепанная «Хроника варваров». Под ней (успеваю прочесть на торце) — «Краткая история Индии», а рядом… Не может быть — Гаустин, «Избранное»! Невольно протягиваю руку, бездомный поднимает глаза, и только тогда читаю правильно: «Августин». Конечно же! (Почти уверен, что секунду назад там было написано «Гаустин».) Тут же приношу свои извинения. Бездомный пристально смотрит на меня, потом снова склоняется над книгой: каким-то альбомом с огромными испанскими домами XIX века.

40

Несколько лет назад я заметил, что начал терять слух. Мне предложили маленький слуховой аппарат, пообещав, что он вернет мне песни дроздов по утрам и звуки цикад летними ночами. Но это оказалось неправдой. С его помощью я слышал все так, словно включил старую граммофонную пластинку: с легким металлическим отзвуком и потрескиванием. Саундтрек вчерашнего мира.

Во время войны тоже пели птицы. Я думаю об этом, слушая «Квартет на конец времени» Оливье Мессиана, написанный и исполненный впервые в январе 1941 года в лагере для французских военнопленных. Я увеличил звук до предела. В начале квартета Мессиан использует слова из Апокалипсиса об ангеле, который провозгласил конец времени. Во время исполнения «Квартета» шел холодный дождь, концерт проходил под открытым небом, но никто из лагерных охранников не сдвинулся с места. Необычная комбинация: фортепиано, кларнет, скрипка и виолончель — именно на таких инструментах играли в лагере музыканты…

Первая часть, «Хрустальная литургия», начинается утренним пением птиц. Кларнет имитирует пение дрозда, а скрипка вступает после него пением соловья — бесконечным, повторяющимся, одновременно сладкоголосым и тревожным и в то же время напряженно-спокойным.

Во время войны тоже пели птицы. В этом-то и ужас… И вместе с тем утешение.

41

Екклесиаст учит нас, что всему свое время — для всего своя пора. И вдруг в последней главе своей Книги провозглашает конец времени. В Откровении Иоанна говорится: «И видел я другого ангела, сходящего с неба… В руке у него была книжка раскрытая. И поставил он правую ногу свою на море, а левую на землю. Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед…»

Так что, когда мы говорим «проглотил книгу вместе с обложкой», где-то звучит эхо и Его голоса.

(Помнится, в молодости, будучи заядлым читателем, я однажды сжевал одну страницу уже не помню какой книги, кажется сборника стихов — там меньше типографской краски. Она начала горчить уже во рту.)

И именно тогда ангел возвещает, что времени уже не будет. Но не о конце мира он говорит, а о конце времени.

И откроются клетки дней, и все времена соберутся в одно…

И тогда Бог воззовет прошедшее.

42

Вся моя жизнь как бы сшита из других жизней. И та жизнь, которую я живу сейчас, тоже чья-то, не знаю чья. Иногда я чувствую себя чудовищем, собранным из разных времен. Сижу в чужом городе под вой сирен пожарных машин, будто он всегда объят пламенем. Провожу все свое время в библиотеке этого города, в холодной читальне под нарисованным небом, обложившись энциклопедиями со всего мира — в красных обложках с золотыми буквами. Читаю старые газеты и разглядываю лица людей. Все время боюсь, что вот сейчас появится кто-то и, оглядевшись, направится прямо ко мне…

Каждое утро я прихожу в библиотеку, библиотеку мира. Заказываю все газеты, вышедшие в один и тот же день 1939 года. Мне там все знакомо, я там уже был, сидел в пивнушке на Пятьдесят второй, мок под дождями той осени. Газета — всего лишь портал. Прошлое с часовым механизмом, который обязательно нужно обезвредить, скрывается в мелком и незначительном. Где-то там, среди сообщений о сезонных скидках и статей о противогазах в немецких школах с большой фотографией на третьей странице «Нью-Йорк таймс» (все ученики одной гимназии, построенные перед зданием школы, держатся за руки. Их лиц не видно из-за надетых противогазов). Я посмотрю, что предлагают в киносалонах и вечерних заведениях, посижу в баре «Чинзано» на тридцать седьмой странице, включу новый радиоприемник «Эмерсон» без электропроводов и антенн, всего за 19.95 доллара, и послушаю последние зарубежные новости. Останусь на ночлег в маленьких объявлениях о комнатах внаем в Нижнем Манхэттене и буду рассматривать лица людей, появившихся в вечерних светских хрониках. Нельзя ничего пропускать, именно там триггер в последний августовский вечер… Твой Г.

Я стою у окна с письмом в руке, одновременно отправитель и получатель, читаю и думаю, что мир всегда чуть-чуть отстает от первого сентября. Он все еще в конце лета, с рекламами в газете на фоне далекого гула еще не начавшейся войны… Мир проживает вторую, послеполуденную половину дня, когда удлиняются тени под исчезающим солнцем до того, как наступит вечер и опустится мрак.

43

Пока ты помнишь, прошлое стоит в стороне. Ты как будто разжег костер посреди ночного леса. Вокруг бродят демоны и волки, звери прошлого сужают круг, но все еще не смеют переступить черту. Аллегория прозрачна. Пока огонь памяти горит, ты — хозяин. Как только он начнет затухать, вой усилится и звери подползут ближе. Это свора прошлого.

Чем меньше памяти, тем больше прошлого.

Незадолго до конца времена перемешаются. Ибо клетки открыты и все твари выползут наружу… «Если не будет дней, где нам жить?» — спрашивал один поэт… Как же его звали? Но дней нет. Календарь исчез. Есть только один день и одна ночь, и они повторяются бесконечно…

Я помню, чтобы постоянно удерживать прошлое в прошлом…

Желтый блокнот

44

Мне семь лет… Мы приехали в другой город погостить. Там какой-то праздник. Везде толпы людей, мне не выбраться. Все толкаются, наступают на ноги, выплевывают шелуху от семечек прямо мне на голову. Я хватаюсь за штанину отца, потом выпускаю ее из рук. Мы подходим к какому-то тиру, но и там я ничего не могу рассмотреть… Не помню, сколько я так простоял, но когда обернулся, увидел, что отца с матерью нет.