Тайна Обители Спасения - Поль Феваль

Могучую грудь художника украшал некий неведомый орден, а из бокового кармана его редингота кокетливо высовывался краешек красного хлопчатого платка.

Несмотря на странную привычку играть в бывшего унтер-офицера, Гонрекен был неглупым, остроумным человеком – впрочем, любящим прихвастнуть тем, что благодаря своему прямому характеру он привлекает в мастерскую огромное количество заказов.

О себе самом он частенько говаривал:

– Да уж, я настоящий вояка! Силач и красавец, каких мало! И повеселиться люблю, чего греха таить!

Итак, Гонрекен по прозвищу Вояка только что открыл засаленный альбом и стал показывать госпоже Самайу, чье одутловатое лицо выражало тоску, образцы картин, которыми можно было бы украсить вход в театр.

Повсюду вокруг них кипела шумная работа. Все в балагане были заняты делом. К примеру, ведущим актерам труппы пришлось на время превратиться в обойщиков: они прибивали к стенам куски ткани.

Молодой негр Юпитер по прозвищу Цветок Лилии, бывший в своей далекой африканской стране сыном короля, а впоследствии ставший чистильщиком сапог у Порт-Сен-Мартен, упражнялся в игре на барабане: он оказался прирожденным барабанщиком. Мадемуазель Коломба занималась со своей младшей сестренкой, буквально разбирая ее по косточкам. Этого ребенка, определенно, ждало большое будущее.

Девчушка уже сейчас могла целых три минуты оставаться в немыслимом положении: откинувшись назад так, что голова оказывалась между ног. При этом юное дарование умудрялось еще и исполнять сложную мелодию на трубе.

Пока девочка играла на своем незамысловатом музыкальном инструменте, мадемуазель Коломба фехтовала с каким-то на редкость безобразным бедолагой. Из-под его глубоко нахлобученной на голову серой шляпы с обвислыми полями торчали прямые волосы соломенного цвета.

Этот человек довольно хорошо владел оружием. Когда Коломба вернулась к своей сестре, он направился к двум краснолицым девицам, жевавшим огромные куски хлеба, намазанные виноградным вареньем, и стал обучать их американскому танцу.

– Позже, – говорил он своим ученицам, лениво выподнявшим его указания и не скрывавшим своего дурного расположения духа, – когда успех вознаградит вас за ваши усилия, вы сможете хвалиться тем, что брали уроки у замечательного мастера, в совершенстве владевшего всеми па и антраша и уважавшего дам, честь и родину. Повсюду перед вами будет открыта дорога. Для этого надо будет только сказать: мы – ученицы Амедея Симилора!

Может быть, наш читатель еще помнит двух соискателей, явившихся к Леокадии Самайу в ее прежний балаган на площади Валюбер. Это случилось в тот самый вечер, когда из Африки вернулся Морис Паже.

Леокадию тогда переполняла радость: еще бы, она ждала, она снова должна была увидеть своего лейтенанта! Она отослала прочь обоих кандидатов на любое вакантное место в ее балагане вместе с ребенком, которого бедняга Эша-лот носил в своей сумке, похожей на ягдаш. Однако последнему, согласившемуся чуть ли не круглосуточно играть роль тюленя, чтобы прокормить своего малыша, удалось затронуть чувствительное сердце укротительницы.

Желая забыть о своих сердечных муках, Леокадия решила как можно больше времени посвящать делам. И вот, обдумывая всяческие новшества, которыми она собиралась удивит парижан в своем цирке, госпожа Самайу вспомнила о двух приятелях.

Таким образом она спасла от голодной смерти целое семейство, состоявшее из двух родителей и ребенка, ожидая взамен от Симилора, мастера на все руки, всяческих услуг.

Что же касается Эшалота, то, несмотря на всю его скромность, его таланты тоже были обнаружены и пущены вход.

Поскольку некогда он был аптекарем, хозяйка доверила ему лечение льва, страдавшего ревматизмом и подагрой.

Лев был уже стар и – по общему мнению – совершенно безобиден: его даже не держали в клетке. Между досок в полу был закреплен колышек. К нему-то и привязывали дряхлое животное – простой бечевкой.

Наверное, когда-то он был великолепен, этот властелин африканских пустынь, но теперь его можно было принять за огромную груду пакли, наваленную на соломенную подстилку.

Этот лев давно уже перестал быть грозным хищником и не жил, а прозябал.

Согласно всем правилам врачебного искусства, Эшалот два или три раза наклеивал на бока своего пациента вытяжной пластырь, действие которого он пытался усилить с помощью горчичников.

Неподалеку от больного стояло ведро с целебным отваром.

Однако все эти меры казались нашему лекарю недостаточными. Эшалот собственноручно сделал большой ночной колпак, который он по вечерам надевал льву на голову, чтобы того не продуло. Кроме того, на ночь он затыкал животному уши ватой.

Но поскольку заведение госпожи Самайу все-таки не было ветеринарной лечебницей, Эшалот, помимо лечения, занимался еще и внешним видом льва: ведь скоро ему предстояло выйти на арену и предстать перед любопытными парижанами. Тайком от хозяйки, желая сделать ей приятный сюрприз, Эшалот мастерил из мастики устрашающую челюсть: дело в том, что лев был почти беззубым.

Да и грива животного оставляла желать лучшего. Поэтому бывший аптекарь раздобыл множество коровьих хвостов, которыми надеялся замаскировать проплешины.

Да уж, ничего не скажешь, Эшалот оказался просто незаменим. И он так хотел отблагодарить укротительницу за ее благодеяния. За неделю, проведенную в ее доме, бывший помощник аптекаря починил почти всю обувь своей покровительницы и вправил клюв страусу. Еще он изобрел замечательный способ увеличивать голову малыша Саладена, своего выкормыша, до таких размеров, что ребенок приобретал совершенно чудовищный вид. По подсчетам Эшалота за созерцание младенца-урода можно было брать с каждого посетителя по десять сантимов, то есть по целых два су. (Разумеется, способ увеличивать голову, придуманный талантливым молодым человеком, не причинял Саладену ни малейшего вреда.)

– Нужно, чтобы заработало мое воображение, – говорила госпожа Самайу Вояке-Гонрекену. – Это отвлекло бы меня от моих печальных воспоминаний. Что вы думаете об этих детях, о Морисе и о Флоретте? Как вы считаете, они меня ничем не обидели? По-моему, они могли бы мне хоть спасибо сказать.

– Смирно! – ответил Гонрекен, выкатив глаза. – Хоть я и не был военным, но думаю и говорю по-военному, извините за прямоту, и я вам вот что скажу: неблагодарность заложена в человеческой природе. Когда я в последний раз был у вас по делам, то заметил, что вы вздыхаете по этому молокососу. Три тысячи чертей!

– Ах, все не так просто, – произнесла госпожа Самайу, возведя глаза к небу. – Я не говорю, что ни в чем не повинна. Да, я осмелилась было помечтать вслух, но Морис не понял меня, так что по отношению к нему я чиста, как флердоранж... И когда я думаю, что вот уже больше месяца я ничего не слышала ни о нем, ни о Флоретте, я начинаю тосковать... Они дали мне адрес, но он вылетел у меня из головы, а малышка, которая, как вы знаете, благородных кровей, строго-настрого запретила мне наводить о ней справки у ее то ли маркизы, то ли герцогини. Одним словом, все, что я могла сделать, – это написать. И я написала, но мне не ответили. Может быть, пока я была на празднике, что-то произошло? С самого моего возвращения я думаю только о них... Ах! Никогда не нужно ни к кому привязываться!