Коридоры власти - Чарльз Сноу

— Мне действительно жаль, но я не могу, — сказал он.

Когда, подумал я, Рубин понял, что Роджер не отступится? В какой момент, на какой фразе? В интеллектуальном плане Рубин тоньше; в эмоциональном… в эмоциональном плане Рубин затеял партию, так сказать, с гроссмейстером.

Присутствовал и еще один парадокс. Рубин, конечно, человек высокопринципиальный, щепетильный, под стать Фрэнсису Гетлиффу. Однако — этот постулат всегда меня в замешательство приводил — бывают периоды, и очень важные, когда высокопринципиальным людям доверять не стоит. А стоит таким, как Роджер. Ибо Роджер допускает право на существование ситуаций (разумеется, сплошь нестандартных, но и не слишком редких), когда мораль неуместна. И еще. Рубин живет лучше большинства — вот отчего ему ужасна мысль о возможном бесчестье, о необходимости поставить под удар свою безупречную репутацию, рисковать будущим, что явно намеревался сделать Роджер.

А я-то сам когда понял, что Роджер не отступится? Я задумался. До известной степени я уверился в этом, едва мы с Роджером сошлись покороче, и уверенность периодически подкреплялась. Однако я ее обуздывал. Взять хотя бы Роджерову сердечную смуту — любой бы усомнился, и сильно, что он нас всех не предаст. Выходит, вплоть до сегодняшнего вечера я сам не мог поручиться, что Роджер пойдет до конца.

А когда все понял Роджер? Он ведь заранее не знал, да и не хотел знать. Этика диктовалась событиями, действия — тоже; во всяком случае, это последнее действие, этот тяжкий выбор. Даже теперь Роджер, пожалуй, не обрисовал бы четко ни условий, в которых выбор делает, ни причин его сделать.

В очередной раз я задумался о роли отношений Роджера и Эллен.

— Дэвид, я не могу принять ваш совет, — произнес Роджер. — Зато принимаю оценку моих шансов. Вы полагаете, мне не выжить? И я так думаю. Хорошо бы вы поняли: я готов к политической смерти. — И добавил с обезоруживающей улыбкой: — Только моя политическая смерть ни на одной скрижали не зафиксирована. Я пока еще жив.

До сих пор Роджер явно отдавал себе отчет в происходящем. Внезапно его настроение изменилось. Он был теперь охвачен приступом надежды, той самой, что накатывает перед битвой, греет, внушает уверенность, что битва уже выиграна. Рубин смотрел на него с недоумением и некоторым страхом, даже вечные мешки под глазами потемнели.

Рубин почувствовал, да и мы с Каро почувствовали, что Роджер доволен. Нет, не просто доволен, не просто преисполнен надежд — он в полном ладу с собой.

Часть V. Вотум

Глава 1

Переступить через себя

Очередное парламентское заседание имело место январским вечером и осенялось золоченой бусиной Биг-Бена. Шел сезон светских мероприятий. Только на этой неделе мы с женой трижды ужинали вне дома — у Дианы на Саут-стрит, у члена парламента и на правительственном приеме. Прочие приглашенные казались театральной массовкой. Доверенные лица, согласованные с другими доверенными лицами; растянутый во времени парад самодовольных. Министры и их жены, тяготеющие к другим министрам и их женам; власть как керосиновая лампа на темной террасе. Две-три министерские супружеские четы непременно образуют кружок, держатся фалдами наружу — не из грубости, а из удовольствия противопоставить себя «непричастным». Роджер и Каро тоже были и тоже противопоставляли.

Опьянение сродни алкогольному продолжалось и распространялось даже на Роджера. Он словно забыл об угрозе, а его партия угрозу игнорировала изначально. Вполне в духе «высших кругов» — до последнего не верить, что власть больше не у них. И после, когда власть уже невозвратима, все равно отрицать факт утраты.

И на той неделе, и на следующей каждое утро в офисе начиналось с почти военной сводки. Роджер, бодрый, слегка на взводе, посылал секретарей за прессой, гонял туда-сюда с бумагами, не откровенничал — по крайней мере со мной. Распространяемые им волны достигали амплитуды восхищения и полного доверия, а также чиновников среднего ранга, единственное желание которых — досидеть до конца рабочего дня и окопаться дома с долгоиграющими пластинками. Что касается ученых, они торжествовали победу. Уолтер Люк, с самого начала веривший в Роджера, поймал меня в затхлом закоулке казначейства и, по обыкновению, не стал сдерживать ни эмоций, ни децибел.

— Наш пройдоха вроде намерен выйти сухим из воды! Проел-таки им плешь, сукин сын, так его и так! Вот что значит гнуть свое!

Мнение Уолтера я изложил Гектору Роузу. Роуз улыбнулся сухо, а впрочем, без враждебности, и изрек:

— Sancta simplicitas[15].

Впрочем, поветрие и Роуза коснулось. Он, однако, счел необходимым поведать мне, что связывался с Монтейтом. Факты, отрицаемые мною, подверглись тщательной проверке. Роуз с удовлетворением узнал, что ошибка была допущена службой безопасности без злого умысла. Об этом он мне и сообщил, словно первейшее значение для нас обоих имела правомерность допросов как таковых. Лишь после этой прелюдии Роуз перешел к шансам Роджера.

Раз или два я заглядывал в кабинет к Дугласу, исключительно с целью утешить. Диагноз Мэри подтвердился: полный паралич, смерть в ближайшие пять лет. Дуглас сидел за столом, над документами, силился работать. Со мной говорил только о жене, ни о чем другом просто не мог.

Наступил февраль, нехарактерно теплый; Уайтхолл прел под смогом, напитанным солнечными лучами.

К концу месяца Роджер подготовил речь по законопроекту. Мы неумеренно вдавались в подробности текущих дел. Конвейер убаюкивал. И вдруг мы очнулись. Неожиданным явилось не столько пробуждение, сколько его характер. Такое не снилось ни оптимистам, ни трезвомыслящим, хотя у последних шок был сильнее. Кто бы подумал, что простая записка может стать причиной подобного смятения. Лист бумаги, несколько слов; слова даже нематериальны — какой от них вред?

Оппозиция выступила за сокращение ассигнований военно-морскому флоту на десять фунтов стерлингов.

Всякому, кто в парламент не вхож, заявление показалось бы архаичным, а то и глупым. Некоторые из вхожих сочли его простой формальностью. Зато остальные, ваш покорный слуга в том числе, поняли: если заявление и формальность, то формальность с подтекстом. Кто за ним стоит? Не очередной ли это конь на политической шахматной доске? Никто не поверил. И Роджер не поверил, и притворяться не стал, что верит.

Максимум, на что мы могли уповать, когда палата «соблаговолит приступить к рассмотрению» законопроекта, — что оппозиция не устроит дебаты и не спровоцирует раскол. Упование казалось не из области фантастики. Кое-кто считал — Роджер не хуже всякого другого, в смысле соответствия ожиданиям. Проиграет — всем не поздоровится. Пытались усмирить своих «буйных». Теперь сомнений не осталось: они переключились, резко и бесповоротно. Их цель — Роджер, они намерены потрепать ему нервы перед речью в защиту законопроекта. Им целых двух дней из выделенных для рассмотрения госбюджета не жалко. Наверно, выяснили что-то про Роджера. Наверно, выяснили больше, чем мы предполагаем.

С того вечера на Лорд-Норт-стрит, в компании Дэвида Рубина, мы с Роджером и двух слов не сказали. Теперь Роджер сам за мной послал.

При моем появлении он улыбнулся, но отнюдь не дружески. Он по-прежнему безукоризненно владел собой, самоконтроля не растерял; впрочем, ему это удавалось за счет отрицания того факта, что нам друг о друге достаточно известно. По крайней мере такое у меня было впечатление. Мы заговорили как партнеры, общий бизнес которых не раз подвергался опасностям и над которым теперь нависла опасность особого рода. Ничего личного; Роджер скупился на мимику, на вербальные излишества, на неконкретность.

Что мне известно? Не больше, чем вам, ответил я; возможно, даже меньше.

— А вот это вряд ли, — отрезал Роджер. И сорвался: — Что все это значит?

— Господи, да мне-то откуда знать?

— Что ж, у вас и предположений нет?

Я молча смотрел на Роджера. Предположения у меня были. Я подозревал, мы с ним одного и того же боимся.

— Льюис, мы с вами взрослые люди. Излагайте.

Я изложил. По-моему, сказал я, мы имеем дело с классическим случаем тылового братания. Это значит, некоторые его, Роджера, враги из его же заднескамеечников заключили сделку с заднескамеечниками из оппозиции. Эти именно заднескамеечники надавили на своих лидеров с вотумом. Вероятно, они получат поддержку — интересно, в каких масштабах? — со стороны правящей партии. Так пристойнее. Если Роджер заявит в своей речи готовность пойти на компромисс, коллеги и партия в целом останутся на его стороне. Но если он поведет себя слишком нестандартно… Когда нестандартность министра негативно сказывается на его удобности, сразу отыскивается немало способов этого министра сместить для его партии почти безболезненно.