Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы - Онелио Кардосо

Два голубя, как две стрелы, пронзили небо, и брат замолчал, провожая их взглядом; я снова прислушался к шуму: вверху — ветер, внизу — бегущая вода.

— В путь он вышел на рассвете, навстречу солнцу. Взглянул, как майоран и медовка пробиваются на пепелище, стиснул зубы и зашагал вниз по тропе.

Никто толком и не знает, когда это случилось, может, около полудня, может, часа в два, да только загородили ему дорогу: «Дамасо, стой, скотина!» Видишь, как оно обернулось — приняли Контино за другого, за куманька его. И еще такой крик подняли! Рассказывают, остановился он, поднял голову и принялся разглядывать солдат — то на одного посмотрит, то на другого. Потом снял с плеча котомку и бросил ее в сторону. Только на солдат он не просто глазел, а все пересчитывал их и приговаривал: «Пусть хоть эти пятнадцать думают, будто поймали моего кума». Теперь скажи-ка, что бы ты сам решил, если останавливаешь человека, называешь его по имени и он стоит спокойно, не отпирается? Мог ведь Контино сказать — он это, а вовсе не кум его. Разве не так? Мог-то мог, да не захотел. И, верно, не прошел еще у него страх, как почувствовал он на шее петлю. Но в эту минуту, должно быть, сказал себе: закрой глаза и не трусь. Потом, может, в ушах его отозвалась песня далекого погонщика мулов.

1979.

Угли

(Перевод В. Капанадзе)

Рассказывать очень трудно.

Не потому, что прошли годы.

Просто некоторые события минувших

дней обладают коварным свойством смещаться,

сдвигаться в ту или иную сторону.

Жоан Гимараэнс Роза[37]

Ему было давно за шестьдесят, и он медленно умирал.

Ни ноги, ни руки, ни плотно сомкнувшиеся веки ему уже не повиновались. Он перестал ощущать свое тело, и только сердце, что всегда существовало как бы само по себе, продолжало едва заметно биться.

И тогда жизнь, оказывая последнее сопротивление, мгновенно укрылась в его мозгу. И сразу нахлынули воспоминания. Они следовали бесконечной чередой, словно кадры стремительно разматывающейся киноленты, которая могла вдруг замедлить бег в любой точке пройденного им долгого пути.

И было среди них одно особенно тягостное, неотступное. Оно преследовало его всю вторую половину жизни.

Сейчас он видел все так ясно, что различал даже мелкие песчинки меж камней мостовой и подрагивающие листочки лавров на протянутых к небу ветвях.

В тот день, возвращаясь домой, он вдруг заметил посреди улицы свою дочку, она выбежала из дому вдогонку за змеем и пыталась ухватить оборванную бечевку. И тут же услышал, как мимо промчалась машина, заслонив от него фигурку дочери, а вслед за этим — душераздирающий визг тормозов. Он не успел даже крикнуть, ноги вдруг стали ватными, все внутри похолодело. Но это продолжалось лишь какое-то мгновение, потом он опять увидел девочку, которая в страхе метнулась обратно к дому.

Теперь-то умирающий хорошо знал, что внезапный переход от ужаса к счастью не обходится без нервного срыва. Вот почему он тогда бросился за дочкой, настиг ее у террасы и, не помня себя, занес над ней карающую десницу:

— Сколько раз говорить тебе, что на улицу выходить нельзя!

Сильный удар отбросил девочку к стене. Сейчас он вновь видел искаженное болью личико и даже слышал глухой стук головы о стену. Однако самое худшее ждало его вечером, когда жена, лежа рядом с ним в постели, сказала, не в силах сдержаться:

— Еще немного — и ты бы сделал то, чего не сделала машина.

Он ничего не ответил, только стиснул зубы и поклялся про себя: «Господи, если я еще хоть раз ее ударю, обещаю, что возьму раскаленный уголек и сожму его в руке!»

Дочка была совсем маленькая, когда это произошло. Ей только что исполнилось шесть лет.

С тех пор он жил с тяжелым грузом на сердце. Забудет ли? Сохранятся ли в душе дочери тягостные воспоминания? Или, может, когда-нибудь наступит медленное забвение и они бесследно канут в бездонный колодец памяти? И тогда останется лишь радостное желание расти и жить. Знать бы, когда это случится, если и в самом деле случится. Потому-то он и зависел теперь от ее глаз и пытался разгадать тайну по легкому подрагиванию губ.

И вот уже корни дерева взломали цемент тротуара и дочка догнала в росте свою мать, а он все еще томился в неведении.

Однажды вечером жена, оторвавшись от шитья, повернулась к дочери:

— А помнишь, когда ты была маленькая, тебя чуть не сбила машина?

Впившись глазами в дочь, он жадно ждал ответа. Девушка отрицательно покачала головой:

— Тебе это не приснилось, мама?

Воспоминание озарило немыслимой улыбкой лицо умирающего. Наверное, он желал бы удержать его до последнего мгновения.

Но лента снова стремительно завертелась, и перед ним, словно высвеченные из мрака, замелькали новые, теперь уже более приятные картины. Ему вспомнилось, что говорили о своих детях люди и как он, когда заходил об этом разговор, неизменно повторял одну и ту же фразу: «Я поклялся однажды, что сожгу себе руку, и больше никогда ее не ударил».

Старые часы на здании муниципалитета пробили шесть раз, но для него времени уже не существовало. За окном больницы стало светать, когда его посетило новое видение: парусиновая безрукавка, обнаженные мускулистые руки, по локоть погруженные в белую пшеничную муку. Он месил тесто, когда хозяин пекарни подвел к нему председателя благотворительного общества, и тот сказал:

— Антонио, мы ждем тебя завтра в восемь утра. Только приходи натощак.

Он знал, о чем идет речь. Нужно сдавать кровь на донорском пункте. Но кровь была частью его самого. Сокровеннейшей частью. Она незримо струилась по жилам и принадлежала ему одному, никому больше. Он знал о ней так же мало, как обо всем остальном, и верил тому, что не раз слышал в детстве: если кровь выльется из тебя, ее уже не восстановить. Еще говорили, будто нужно есть то, что красного цвета, чтобы питать кровь, и он тоже верил. Видно, эта самая кровь, внезапно бросившаяся ему в лицо, и была всему причиной, когда он неожиданно выкрикнул:

— До каких же пор вы будете пить нашу кровь?

В палату вошла медсестра. Она зажгла свет и деловито сделала все, что считала нужным: приподняла ему веко, взглянула на зрачок, внимательно пощупала пульс, поправила прозрачную пластмассовую трубку капельницы и удалилась.

А между тем перед глазами старика стояла уже другая картина. Эту весть принесли из предместья, из квартала с одинаково приземистыми, тесными лачугами с кровлей из листов жести или толя, которые были придавлены сверху камнями, чтобы их не сорвало ветром. Гвоздей у хозяев лачуг не было. Из квартала, где в узких патио росли аноновые деревья, пришла весть:

— Вчера вечером Эмилия подожгла себя.

Жена кинулась узнать подробности, дочка побежала за ней, а он пошел на работу. Вечером ему сказали:

— Умерла, даже переливание крови не успели сделать.

На этот раз лента быстро завертелась назад, к тому воспоминанию о дочке, и он впервые задумался: «Боже! Так для кого же я старался? Для дочери или для себя — боялся сжечь руку?» И испустил дух.

1981.

Высшая награда

(Перевод Э. Брагинской)

Он чихнул громко, до слез и одеревенел со страху — внутри все похолодело.

— Господи, медаль!

Он тут же схватился за лацкан пиджака, но — ужас! — медали там не было. Собрав последние силы, он стал оглядывать затылки людей, сидящих впереди. О чью голову могла она стукнуться и куда потом закатилась, поди пойми.

А между тем с трибуны лился торжественный голос оратора:

— Воистину ничто не дарует нам такой свободы, как полный отказ от власти вещей, которые отнимают жизненные силы и подрезают крылья, дабы помешать нашему духовному воспарению.

Ничего не слыша, потерявший медаль выдернул несколько листков из блокнота, разорвал их на тоненькие полоски и на каждой написал:

«Друг, посмотри, нет ли у тебя под ногами моей медали». Он послал записки по рядам, но в ответ пришла лишь одна: «Друг, отвяжись и не мешай слушать».

Спустя час, когда он обшаривал глазами опустевший зал, за его спиной раздался голос:

— Вы что-то потеряли, сеньор?

Перед ним стоял уборщик из конторы. В одной руке он держал метелку и совок, на другой висел большой бак.

— Да вот медаль, очень ценная, — сказал он убитым голосом.

— Жалко, всегда что-то теряется.

Потерпевший хотел было произнести: «Помогите мне», но как-то само собой сказалось:

— Спасите меня, я отблагодарю.

— Да нет, сеньор, нам не полагается. Благодарности принимает Антильский филиал американской фирмы «Lost and Found Enterprise»[38]. Пройдите в контору и оформите все как положено.

Потерпевшему пришлось заполнить бланки в пяти экземплярах — один оригинал и четыре копии, указать год и месяц рождения, сообщить, что к суду не привлекался, назвать номер своего ряда в партере