Люблю и ненавижу - Георгий Викторович Баженов

тема бесконечная). Во-вторых, женщины. В-третьих, конкретные женщины. О жене Петрова не говорили почти никогда. Там как бы раз и навсегда было все ясно: Люсьен, как называли ее близкие, не вмешивалась в дела мужа, она позволяла Петрову жить, как это ему кажется правильным. Доверяла? Да, доверяла. А еще что? А то, что у нее была философия: мужчина не должен себя чувствовать подавленным женщиной. Иначе начнет вести двойную жизнь. А то и тройную. Так? Так. Поэтому о жене Петрова говорили редко, там все ясно, и Юрик, надо сказать, глубоко завидовал Петрову. Говорили-то как раз о жене Устьянцева. Вернее, о его полужене, «Анне на шее», как намертво припечаталось к ней прозвище среди редакционных коллег Устьянцева. Кроме тоскливых затравленных глаз у Юрика Устьянцева была тоскливая затравленная личная жизнь. Верней, он сам ее сделал таковой. Не волевым, конечно, усилием, наоборот — попустительством своим. А может, не только своим. Ведь как было дело? Уехал как-то Устьянцев в командировку — ни много ни мало, а в Монголию. На два месяца. Оставил в Москве жену и годовалого сына. Вернулся — стосковался по жене, а она, черт знает что, в постели к нему не с объятиями, а с анекдотами. С грубыми такими, сальными. Юрик оторопел. Не от анекдотов, конечно (хотя и от них тоже), а от того, как же можно… Ведь два месяца не виделись! И вот вместо любви… Юрик Устьянцев был самолюбив и щепетилен. Ни с того ни с сего взял и брякнул:

«Я все знаю!»

«Что ты знаешь?»

«Все! Мне соседи рассказали!» Хотя никакие соседи ничего ему не рассказывали.

«Что они тебе рассказали?»

Вместо ответа он — неожиданно даже для самого себя — влепил ей пощечину.

Она расплакалась.

«Это было всего один раз. Случайно…»

Он ударил еще раз. От боли ударил, от крика сердечного, а не для того, чтобы признавалась дальше. А она не поняла. Заплакала сильней:

«Ну, не один раз… несколько… Я сама не знаю, как это получилось. Это ужасно… Мне страшно… Прости меня, Юрик! Ради бога, прости…»

Юрик был не тот человек, чтобы прощать подобные вещи. Почернел, но развелся. Жена ушла к тому, с которым веселилась, пока Устьянцев снимал во всех ракурсах виды Монголии на цветную пленку. Ушла, конечно, не одна — с ребенком. Юрик и это вынес, потому что не мог вынести главного — чтобы телом любимой женщины пользовалась еще какая-то сволочь. Не мог делить с кем-то родное тело. Но штука-то вся не в этом. У жены была подруга — Аня. Полное имя — Анна. И вот эта Анна взяла сторону не лучшей подруги, а Юрика Устьянцева. После развода Юрика с женой Анна порвала всяческие отношения с подругой, а с Юриком, наоборот, отношения поддерживала даже более усердно, чем прежде. В отличие от несколько нервической, если не неврастеничной, жены Устьянцева, Анна обладала одним замечательным качеством, которое Юрику приходилось по душе, — она была феноменально спокойна. Спокойные глаза. Спокойный поворот головы. Спокойный жест руки, когда она поправляет непослушный локон, — светлые роскошные длинные волосы и голубые глаза. Спокойно выслушивает любые новости. Даже если бы ей сказали, что через секунду под ней разорвется бомба, она бы тоже спокойно кивнула и спокойно отошла в сторону. Секунды ей хватило бы, чтобы сделать все со спокойным достоинством. И вот так получилось: Анна приходила в гости к Устьянцеву, Юрик проклинал всех женщин подряд, Анна спокойно кивала, соглашалась с ним, и однажды утром, конечно, они спокойно проснулись в одной постели.

Анна перебралась жить к Юрику Устьянцеву. При этом у нее сохранилась и своя жилплощадь. Когда Юрик Устьянцев чересчур бушевал, Анна спокойно уходила к себе. А когда Устьянцев одумывался, Анна так же спокойно возвращалась к нему.

Так продолжалось семь лет.

Семь лет — «Анна на шее».

Помнится, в первые месяцы Устьянцев не на шутку обижался на друзей, когда, к примеру, его спрашивали:

«Ну как, Юрик, шея не болит?»

«При чем тут шея?»

«Да ведь нелегко — Анна на шее. Нелегко, старик, а?»

«Да пошел ты!..»

С Петровым как с человеком самым близким Юрик Устьянцев чаще всего говорил именно об Анне. Начинали о женщинах, а кончали всегда Анной. Она была для Устьянцева как бельмо на глазу. Как заноза в сердце. Как мозоль на пятке. И пять лет назад, и шесть, и семь — тема разговора оставалась постоянной: жениться Устьянцеву на Анне или не жениться? Вот и в тот вечер, когда они сидели в ресторане Савеловского вокзала, они в конце концов подошли в разговоре к этой теме: жениться? или не жениться?

Петров как семейный человек мнение имел постоянное: жениться! Женщины вокруг, которые нам нравятся, — это передний край борьбы, а семья — наш тыл. Тылы у мужчины должны быть обеспечены. У настоящего мужчины, подчеркивал он. Потому что иначе однажды проснешься, а стакан воды подать некому. Любимые женщины — их нет, они на передовой, с другими мужчинами. А жена — она рядом. Она стакан подаст. А ведь если не сделать один-единственный глоток, таблетка валидола или нитроглицерина застрянет в горле. И сердце разорвется. Так-то, дорогой… Настоящий мужчина, воюя на передовой, делая свою судьбу, обеспечивает себе и тылы. Запомни, старик: ты-лы!

— Ерунда, — не соглашался Устьянцев, хотя так хотелось согласиться в душе. — Семь лет она живет со мной — семь лет не изменяет. А стоит сыграть свадьбу, дело примет другой оборот. Дело станет темное. Сейчас-то она боится потерять меня. Страх — вот отгадка женской нравственности.

— А твоя нравственность? — демагогически вопрошал Петров.

— Какая еще моя нравственность?

— Ну как… Семь лет спишь с женщиной, пользуешься ею, вводишь ее в заблуждение, она на что-то надеется… А ты… Согласись, старик, это безнравственно.

— Не хочет — не надо. Я ведь не прошу.

— А если привыкла к тебе?

— Я не просил привыкать.

— Нет, старик, кончится это вот чем: она тебя возненавидит. Если уже не ненавидит.

— За что?

— Ты же пьешь ее. Тело ее пьешь. Душу. Молодость. Надежду… Ты высасываешь ее, а потом в один прекрасный день проснешься, откроешь глаза — она пустая.

— Это все метафоры. Ты мне скажи конкретно, жениться или нет?

— Жениться. Конечно. Рекомендую, кстати, самого себя в свидетели.

— Не верю я женщинам…

— А себе?

— Чего себе?

— Себе ведь тоже не веришь, а вот живешь. И ничего, обходишься. Нормальный ход, старик.

— Почему это я себе не верю?

— Ну а как же… В том смысле, что нам разве верить можно? Нам разве может верить хоть какая-нибудь женщина?

— Я никого не обманываю. Я холост. Не хотите — не надо.