Магистр Ян - Милош Кратохвил

Кардинал залез в ванну и стал читать «Метаморфозы» Овидия. Теплая вода и приятное чтение доставили ему истинное наслаждение. Забарелла не без грусти вздохнул, расставаясь с ним. Впрочем, трудно сказать, чтó предпочел бы Забарелла, если бы ему пришлось выбирать, — возвращение в Италию, в свою римскую виллу с любимыми книгами, друзьями и женщинами, или жизнь в бурном, смятенном городе, где у него нет ни спокойной минуты, ни уединенного уголка. Более того, с кем бы здесь Забарелла ни встречался и с кем бы ни разговаривал, каждый оказывался коварным, непримиримым врагом!.. Каждый, кто прибыл в Констанц, — папа, Сигизмунд, князья, кардиналы, — стремился урвать себе кусочек пожирнее…

«Ныне Констанц похож на огромный зал для фехтования. При встрече со своим противником каждый хочет обезвредить его или убрать с дороги».

Как бы то ни было, если говорить правду, Забарелле не хочется уезжать отсюда! Именно здесь он, внимательный наблюдатель, может проникнуть в души тех, кто прежде был совершенно недоступным для глубокого изучения. В неукротимой борьбе за собственное благополучие никто не может надолго сохранить свою маску. Противник стремится сорвать ее и увидеть твое истинное лицо! Это любопытное занятие — удел ученого и поэта. А Забарелла считал себя наполовину тем, наполовину другим. Но кое-чего ему не хватало и как ученому и как поэту, — он не любил делиться знаниями и впечатлениями с людьми, своими слушателями. Открывать что-либо для себя одного кардинал почитал истинным удовольствием. Еще более, чем открытие, Забареллу радовало само дерзание. Творческая деятельность мозга увлекала кардинала до тех пор, пока он в один прекрасный день не понял, что эта радость больше не заполняет его душу и что в нее уже вкралось ощущение невыносимой пустоты. Заметив приближение старости, он решил дать работе мозга и чувств новое направление — земное, ощутимое. Оно не должно иметь ничего общего с мимолетной идеей. Забарелла решил писать мемуары.

Кардинал делал вид, что не придает большого значения своему сочинению, — ему только жаль растерять мысли и выводы, к коим мало кто приходил, а если и приходил, то не достигал подобной обширности и глубины.

Писать «Воспоминания» — так скромно Забарелла назвал свое сочинение — кардинал начал в Риме, когда у него появилась для этого счастливая возможность. Он нашел себе — вернее, сам подготовил — дельного секретаря, который мог записывать его мысли.

Лодовико было всего двенадцать лет, когда Забарелла увидел его в библиотеке. Мальчик весь сиял, наблюдая за тем, как отец его изображал на пергаменте пестрые фигурки святых, великомучеников и великомучениц, листья аканфа и яркие узоры из вьющихся стеблей повилики. В малюсеньких рисунках, разбросанных по тексту, перед глазами мальчика открывались оконца в красочный мир. Когда работа кистью заканчивалась, наступало чудо: вокруг головок святых отец наклеивал блестящие нимбы, вырезанные из тонких золотых пластинок. Естественный интерес Лодовико к фигуркам и краскам скоро перерос в необыкновенную любовь ко всему прекрасному.

Забарелла заметил и увлечение Лодовико поэзией, — пока оно проявлялось в запоминании им многих народных песенок. Любовь к ним он мог унаследовать и от отца. Иллюминатор[59] Забареллы был весьма странным человеком: недооценивая свои способности к живописи, он совершенно серьезно воображал себя поэтом, il gran’ poeta,[60] Кардинал называл его: il grand’ impotente.[61] Он не раз пользовался услугами художника, — тот рыскал по библиотекам, выискивая редкие рукописи и переписывая их. Этот grand’ impotente оказался способным не только создать маленького Лодовико, но и передать ему задатки своих склонностей и интересов.

Забарелла решил заняться воспитанием Лодовико. В свободные минуты кардинал экспериментировал, желая узнать, чтó будет, если он хоть немного приоткроет мальчику глаза на мир, которого тот никогда не увидит в своей бедной лачуге. Забарелла брал Лодовико в резиденцию папы, водил его по залам, полным статуй, картин и гобеленов, или оставлял его в садах своей римской виллы. Кардинал подарил ему лютню и нанял учителя. Мальчик оказался весьма усердным и смышленым. Иногда Забарелле хотелось отвлечься от своих дел и познакомить Лодовико с сокровищницей античной поэзии. Мальчик легко усваивал стихи римских поэтов. Кардинал сделал его своим чтецом. Слышать стихи мудрых певцов жизни из уст невинного ребенка было настоящим наслаждением. Забарелла не без удовольствия наблюдал, с каким благоговением Лодовико ловил каждое его слово.

Следовательно, не было ничего удивительного в том, что после смерти несчастного grand’ impotente юный Лодовико перебрался к Забарелле и стал сначала писарем, а потом секретарем.

Забарелла воспитал Лодовико по своему образу и подобию. Он передал ему всё, что считал прекрасным и полезным. Подчинив его волю своей, кардинал сделался духовным отцом Лодовико, даже большим отцом, чем покойный родитель. Разумеется, Забарелла гордился своим духовным отцовством: ведь в пытливом уме юноши он видел живое отражение, не увядшей свежести своего собственного ума.

Кардинал-пестун быстро нашел хрупкому юноше дело: стал диктовать ему свои «Воспоминания». Забарелла не питал ни к кому такого доверия, как к своему духовному сыну. Диктуя Лодовико, он делился с ним самыми сокровенными мыслями и показывал себя таким, каким был в жизни. Тот, кто не заметил бы у кардинала холодного авторского резонерства, нашел бы много других зол. Забарелла сообщил мальчику о многочисленных событиях и своих поступках, безжалостно раскрывая их подлинные причины.

Проницательный ум и наблюдательность Забареллы позволяли ему обрисовывать характеры папы, Сигизмунда, кардиналов и светских владык с такой потрясающей правдивостью, что он легко мог бы угодить на виселицу, если бы его мемуары прочли те, о ком он писал.

Более того, Забарелла хорошо сознавал, что его сочинение будет долго лежать под замком. Оно может выйти в свет только тогда, когда владыки мира, изображенные в этой книге, будут лежать в земле. Это одна из причин, почему Забарелла привлек к себе мальчика и воспитывал его в своем духе. Лодовико будет хранителем его «Воспоминаний». После смерти кардинала он вручит их представителям образованного мира.

Диктуя юноше, кардинал радовался вдвойне: как творец сочинения и как творец своего духовного подобия в лице Лодовико…

Позавтракав, Забарелла вошел в рабочий кабинет. У окна стоял стройный светловолосый юноша. Солнечные лучи играли на его кудрях, ниспадавших на плечи. Забарелла с любовью посмотрел на него и, ответив на приветствие Лодовико, подал знак сесть к пюпитру, а сам начал ходить по комнате.

— Насколько я помню, — обратился Забарелла к Лодовико, — вчера мы описали приезд Сигизмунда в Констанц. Теперь пиши:

«28 декабря состоялось торжественное заседание собора. Его открыл кардинал дʼАйи, архиепископ Камбрэ. Свою речь он начал цитатой из двадцать пятой главы Евангелия от Луки: „Появятся знамения на солнце, месяце и звездах, на земле настанет страшный суд и народы не будут знать, куда им скрыться“. Видел бы ты, какой страх нагнали эти слова на прелатов! У каждого из них душа готова уйти в пятки и без таких слов. К счастью, дʼАйи, как истый француз, не изменил привычному красноречию. Он упомянул о конце мира лишь для того, чтобы на этом мрачном фоне показать величие людей, сравнить их с небесными светилами. Папу он назвал солнцем, римского короля — месяцем, а всех достойных отцов-прелатов, прибывших на собор, яркими звездами. О себе — себя он считал грозной кометой, которая как метла должна расчистить вселенную, — дʼАйи скромно умолчал. Он ловко жонглировал пустыми словами, — эти слова успокаивала папу: стало быть, он, папа, до сих пор солнце, центр вселенной. Но успокаивался архипастырь преждевременно. Скоро папа поймет, что самому солнышку становится жарко.

Два дня спустя на соборе выступил немец Редер, профессор Наваррского коллежа в Париже. Он первый без обиняков предложил избрать нового папу.

В это время приехали на собор посланцы английского короля, послы короля Шотландии с двумя архиепископами и семью епископами, дворяне во главе с графом Варвиком, магистр ордена иоаннитов с острова Родос, поляки, литвины, греки, послы византийского императора. Наконец в стенах Констанца появились те, кого с нетерпением ждал святой отец, — тирольский герцог и баденский маркграф с большими отрядами латников, вооруженных до зубов, и самый верный приверженец папы — майнцский архиепископ Иоганн. Этого прелата в латах повсюду сопровождали воины. Необычная свита архиепископа возмутила святых отцов, — ведь на церковных соборах не принято голосовать поднятием мечей и копий.

Чаша весов клонилась не в пользу Иоанна XXIII. Но он вполне отдавал себе отчет в том, что делал. Его неприятности начались еще во время переговоров с Бенедиктом XIII и Григорием XII об их отречении. Иоанн XXIII бесился от ярости и твердил, что антипапы были низложены на соборе в Пизе, а констанцский собор — только продолжение пизанского! Святые отцы не поддались на удочку папы: Пиза — это Пиза, а Констанц — это Констанц. Послы Бенедикта и Григория стояли у ворот города. Сигизмунд перемигнулся с отцами собора, и посланники торжественно въехали в Констанц. Они готовы были немедленно передать собору согласие на отречение своих пап, если от тиары откажется Иоанн XXIII.