Магистр Ян - Милош Кратохвил

Забарелле стало очень скучно. Они вплотную подошли к неприятному делу. Оно очень мало волнует его. Однако этот старый стервятник успел втащить сюда свою тухлую добычу и отравляет ею воздух. Ничего не поделаешь. Теперь от него уже не избавиться.

Кардинал снова отгадал мысли хозяина:

— Летом в Риме начала пересыхать река Арно. Спасаясь от ее вони, мы перебрались в свои загородные виллы. В данном случае этого недостаточно. Ересь не только смрадна, но и ядовита. Святая церковь уже давно и точно определила опасность ереси Гуса. Всеми средствами и на всех инстанциях церковного суда мы загоняли его в западню. Ею оказался Констанц. Тут приложили руку папа, я, Сорбоннский университет, Жерсон. Помог нам и Сигизмунд. Теперь, когда мы загнали еретика в ловушку и можем быстро разделаться с ним, папа, король и коллегия кардиналов решили использовать его в своей борьбе за власть и подчинение себе собора. Близорукие эгоисты!

ДʼАйи провел бледным языком по тонким губам. Казалось, их высушил пламень, бушевавший внутри этой костлявой, злой головы. Забарелла уставился на нее.

— Вы достаточно мудры, — продолжал дʼАйи, — и легко заметите сходство Гуса с Виклефом и Пти. Знаете, к чему привела их ересь? В Англии — к восстанию деревенских хамов, поджогам замков и убийствам, а в Париже — к террору черни, расправе с дворянами и захвату Бастилии.[64] Нет-нет да и появится какой-нибудь недалекий священник-фанатик. Не разобравшись в сути дела, он начинает толковать Библию вкривь и вкось: сопоставляет христианские идеалы с нашими порядками, сравнивает нищету евангельских апостолов с роскошью нашего духовенства, совершенно не понимая предназначения нашей власти и исторически осуждая нас.

По моему мнению, церковь совершила непростительную ошибку. Она легкомысленно отнеслась к Виклефу. Мы выгнали его из университета, выселили из Оксфорда и на этом успокоились. Ему очень повезло: он вовремя умер. Тогда у нас были руки коротки — мы не могли повлиять на англичан. В Констанце нам надо наверстать упущенное.

Всё, что проповедуют эти безумцы, подхватила жадная, ненасытная, завистливая и тупая чернь. Прослушав проповеди сумасбродных реформаторов, она сжимает кулаки и вытаскивает ножи из-за поясов.

Глаза дʼАйи горели. Злобная усмешка искривила его губы:

— Еретики зашли так далеко, что нам остается осудить Библию как самую еретическую книгу. Откровение божие на пагубу христианства попало в руки дьявола. Чем подкрепляет свои доводы Гус? Ссылками на Священное писание! Он невинным голосом спрашивает: ездит ли наместник Христа на ослике, босой и в рубище? Люди слушают его и потом с ненавистью смотрят на богатые облачения епископов и священников, на золотые украшения храма. Те, кому ненавистны пышные кафедральные соборы и церковные приходы, восхищаются Спасителем, который родился в хлеве. Наши священники кутят и забавляются с любовницами, а Христос проповедует на горе и благословляет бедняков. Гус рассказывает мирянам притчу о бедном отверженном Лазаре, который валялся в грязи у дома богача. О, с какой жадностью слушают Гуса тысячи бедных Лазарей!

Более того, Гус вопил с кафедры: папа, который не исполняет заповедей Христа, не может быть его наместником. Верующие во Христа не должны повиноваться такому папе. По дурным поступкам вы познаете недостойного священника и недостойного господина. Тот, кто повинуется недостойному, повинуется дьяволу!

Каким адским зельем отравлял этот архиеретик души своих слушателей! «Кому явился Христос, — спрашивает он, — прелатам или простым людям? Разумеется, простым людям, ибо он сам был беден. Христос поучал прежде всего чернь — она, мол, должна судить господ». А теперь я дословно прочту то, что писал Гус: «Простая старушка, которая исполняет божьи заповеди, — благочестивее короле и священников, ибо делает это не по обязанности, а по святости жизни». Это, конечно, слова Библии и речь богослова. Но какой протест звучит в устах проповедника-бунтаря! — дʼАйи говорил тихо, не повышая голоса, но Забарелле казалось, что его собеседник кричит.

— Так проповедовал Гус по воскресеньям в Праге, в Вифлеемской часовне, — продолжал дʼАйи. — Каждую его проповедь слушало около трех тысяч прихожан. То была не безропотная община верующих, а огромная толпа черни. Слова Гуса падали в души тысяч людей, как зёрна в мягкую землю. Мы призваны уничтожить эти пагубные зёрна, иначе они взойдут плевелами. Нам нужно засунуть проклятые слова обратно в глотку Гуса, заставить его отречься. Вместо этих слов он должен во весь голос заявить: «Не верьте мне! Я заблуждался! Всё, что я говорил, — ложь, ересь». Только Гусу поверят те, кого он заразил.

ДʼАйи неожиданно наклонился к собеседнику. Забарелла невольно отодвинулся от его сухого, искаженного злобой лица.

— Помогите мне доказать, что поведение владык по меньшей мере легкомысленно. Они борются за короны и тиары, забывая о той опасности, которая угрожает и авторитету святой церкви и устоям светской власти. Только сумасшедший подожжет дом, чтобы разыскать в пепле потерянный дукат. Вы должны помочь мне одернуть узколобых инквизиторов, которые готовят расправу и никак не могут дождаться, когда Гус окажется на костре. Я полагаю, мне незачем доказывать вам нелепость такого мнения. Мы совершим непоправимую ошибку, если создадим Гусу ореол мученика. Нам нужен не Гус-мученик, а Гус-обманщик, обманщик, который ввел в заблуждение своих прихожан.

ДʼАйи поднялся.

— Если мы не заглушим Гусовы проповеди, — и он указал костлявым пальцем в угол, где стоял Лодовико, — разъяренная чернь зарежет юношу и разобьет статую.

Забарелла не встал, когда дʼАйи направился к дверям. Он не сказал французу ни слова на прощание. Старый кардинал показался Забарелле зловещим образом будущего, неизбежным предначертанием рока. ДʼАйи уйдет, а то, что он сказал, как кошмар будет преследовать Забареллу.

Когда двери захлопнулись, Забарелла вскочил и заметался по комнате, словно желая избавиться от чего-то навязчивого и жуткого.

ДʼАйи — стар. У него скверное пищеварение. Он изливает свою желчь на всех. Старик запугивает. Ему доставляют большую радость покойницкие и кладбища. Забарелле следует полагаться на свое собственное мнение, если он не желает попасть впросак. Тощий дракон не околдует его, как змея птичку.

С большим трудом Забарелла освободился от гнетущего впечатления, навеянного рассуждениями дʼАйи. Ом только не мог избавиться от мысли, что теперь ему уже не удастся сохранить свое почти безразличное отношение к еретику и придется заняться делом Гуса. С каким презрением он смотрел на многие несуразности. А тут… Гус, жалкий священничек, живет среди бедняков, изъясняется на языке черни, говорит ее голосом… Поскольку его окружает мир, бедный чувствами, то они находят столь же бедное выражение в его грубых словах. Совсем недавно кардинал где-то встречал нечто подобное этому… Да, он вспомнил. По дороге в Констанц, в одной тирольской деревушке, он видел отвратительную деревянную статую…

Только теперь Забарелла взглянул на Лодовико. Тот что-то писал. Кардинал, раздраженный появлением дʼАйи, неожиданно забеспокоился: Лодовико, по-видимому, записал речь отвратительного старика. Забарелла невольно нахмурился. Юноша должен интересоваться только тем, что ему говорил он, Забарелла! Постепенно кардинал успокоился и, улыбнувшись, спросил:

— Что ты скажешь о беседе?..

Юноша поднял глаза. Казалось, они стали больше, глубже и ярче.

— Достойный отец, который был у нас в гостях, полон яда. Ядом было отравлено всё, что он говорил. Мне хотелось бы услышать об этом… об этом Гусе из ваших уст. Чего он всё-таки хочет? Я не верю, что желания Гуса низменны: ведь во имя их он готов умереть. Ваш гость видит в них только зло: всё у Гуса плохо и ужасно. Но я так не думаю… Согласитесь, преступники всегда боятся смерти. Тот, кто спокойно принимает ее… Я не знаю… Но мне хочется знать об этом больше и подумать…

Забарелла со страхом слушал Лодовико. Сейчас кардинал почувствовал куда более сильную тревогу, чем во время беседы с дʼАйи. По спине Забареллы пробежали мурашки. Между ним и Лодовико вклинилось что-то чужое, похожее на чувство неожиданного охлаждения. А может, он неправ? Ведь Лодовико говорит о том, что ему, Забарелле, ближе всего и чего он боится.

Разве появление дʼАйи застигло его врасплох? Забарелла ничего не понимал. Неужели старик стал хитрее? Разве Забарелла не знал его?

Забарелла задумался. У него не хватало мужества признать правду. Она задевала кардинала за живое. Казалось, Забарелла сорвал с себя маску и заглянул в свою душу. Да, так оно и было: он видел — и не хотел видеть, он знал — и не хотел знать! Как омерзительны судороги страждущего мира, в котором клокочут грязь и кровь, до чего же безумны и наивны пророки, готовые, подобно свиньям, кинуться на его отбросы. Как он ненавидит всё это!