Хрустальный грот - Мэри Стюарт

Случилось это так.

Однажды, за неделю до описываемых событий, гуляя вдоль рва, опоясывавшего городские стены, я услышал пение. Старческий голос дрожал и от напряжения срывался на хрип, голос певца, надорванный от усилия перекрыть гул толпы, простуженный на морозном воздухе. Однако внимание мое привлекли не голос и не мелодия, которую едва можно было разобрать, а то, что он раз за разом повторял мое имя:

Куда идешь, Мерлин, о Мерлин?

Он сидел у моста с чашкой для подаяния. Я заметил, что он слеп, однако его сорванный голос звучал чисто, и он не протянул мне чашку, услышав, что я остановился рядом. Старик сидел, опустив голову на грудь, подобно арфисту, склонившемуся над арфой, который прислушивается к речи струн, что перебирают его пальцы, словно ощупью чувствуют ноты. Когда-то, наверное, он пел в королевских палатах.

Куда идешь,Мерлин, о Мерлин,В час первый утра, со псом черным?Яйцо искал я,Яйцо багряное змея морского,Яйцо, что скрыто близ брега моря,В камне, волнами долбленном,Травы сбирал я,Зеленые стебли и стебли златые,Желтый лишайник, дарующий дрему,Омелу дубовую, ветвь друидов,Растущую в темной чаще лесной,Близ родников бегущих.Мерлин, о Мерлин,Вернись от вод из чащобы!Забудь дубы и стебли златые,Травы, росой кропленные в поле,Забудь о яйце змея морского,Одетом пенойВ камне, волнами долбленном!Мерлин, о Мерлин,Напрасно ищешь!Божественен Бог один[4].

В нынешние времена эта песня известна как «Песня Марии Девы» или как «Король и Серый Тюлень», но тогда я услышал ее впервые. Узнав, кто остановился его послушать, старик был польщен, что я не погнушался сесть рядом с ним на откос ради ответов на свои вопросы. Помню, в то первое утро мы говорили главным образом о песне, затем о нем самом; я узнал, что в молодости он побывал на острове друидов Моне, видел Каэр-ар-Вон и поднимался на Сноудон. Зрения старик лишился на острове друидов, но он никогда не рассказывал мне, как это произошло. Когда же я сказал, что собираю на берегу водоросли и травы, чтобы готовить притирания и мази, а вовсе не для того, чтобы творить магию, он улыбнулся и пропел стих, который я не раз слышал из уст моей матери и который, по его словам, послужит мне щитом. Он не сказал от чего, а я не спросил.

Я опустил деньги в чашку, и старик с достоинством их принял, но, когда я пообещал сыскать для него арфу, он промолчал, только уставился в пространство пустыми глазницами, и я видел, что он не поверил мне. На следующий день я принес арфу. Отец был щедр ко мне, и у меня не было даже нужды объяснять, на что пойдут эти деньги. Когда я вложил арфу в руки слепого певца, он прослезился, а потом принялся целовать мне руки.

После этого вплоть до самого моего отплытия из Малой Британии я часто навещал его. Он много путешествовал, побывал в землях — от Ирландии на западе до Африки на юге. Он научил меня песням многих стран — Италии, и Галлии, и белого Севера, и древним песням Востока, — странным, будто бессвязным, мелодиям, пришедшим, по его словам, на Запад с Восточных островов вместе с людьми древних времен, теми, что возвели стоячие камни. В этих песнях говорилось о науке, давно позабытой и оставшейся лишь в стихах. Сам он, пожалуй, считал их всего лишь песнями о магии стародавних дней, вымыслом певцов и сказителей. Но чем больше я размышлял о них, тем яснее видел: в них говорится о людях, живших на самом деле, и о великом рукотворном чуде, какое они оставили по себе, воздвигнув огромные камни, чтобы отметить путь луны и солнца, и жилища для своих богов и канувших в небытие королей-великанов.

Однажды я упомянул об этом Треморину, который был в равной мере умен и добр и обычно умел находить для меня время, но механик со смехом отмахнулся от моих слов, и я больше не заговаривал о камнях. В преддверии готовящегося вторжения у механиков Амброзия было о чем подумать, помимо помощи мальчишке в его бесполезных, с практической точки зрения, расчетах. Поэтому я оставил все как есть.

Весной моего восемнадцатого года наконец пришли вести из Британии. Мороз и стужа сковывали морские пути весь январь и февраль, и только в начале марта, воспользовавшись тихой холодной погодой перед наступлением весенних штормов, небольшое торговое суденышко вошло в порт и привезло Амброзию новости.

Новости были будоражащие — в буквальном смысле слова: и уже спустя несколько часов после прибытия корабля Амброзиевы гонцы поскакали на север и на восток, чтобы как можно скорее собрать союзников, — ведь известие запоздало.

По всему выходило, что Вортимер решился и прошлой осенью порвал со своим отцом и его саксонской королевой. Устав умолять верховного короля разорвать союз с саксами и защитить свой народ от пришельцев, несколько британских вождей — среди них и властители Запада — в конце концов убедили Вортимера взять дело в свои руки и восстали вместе с ним. Они провозгласили его королем и под его знаменем выступили против саксов. В этом походе им сопутствовала удача: оттесненные на юго-восток саксы погрузились на боевые корабли и отправились искать убежища на острове Танет. Но Вортимер преследовал их и там, пока наконец в последние недели осени не взял остров в осаду. Уже в первые дни зимы саксы запросили пощады и разрешения с миром покинуть берега Британии, а затем, прихватив свои пожитки, отправились назад в Германию, бросив на произвол судьбы своих женщин и детей.

Однако победное царствование Вортимера продлилось недолго. Никто не знает, что в точности произошло, но, по слухам, Вортимер скончался от яда, который предательски поднес ему один из приближенных королевы. Правда это или нет, но молодой король умер, а его отец Вортигерн вновь прибрал к рукам власть. Первым делом (и это тоже поставили в вину саксонской королеве) он призвал Хенгиста и его саксов обратно в Британию. Вортигерн предложил им вернуться с малой силой: небольшим подвижным отрядом, который помог бы ему водворить мир и порядок в стране и воссоединить раздробленное королевство. На самом же деле саксы пообещали ему триста тысяч клинков. Это были лишь слухи, но, хотя слухам свойственно преувеличивать, ни у кого не осталось сомнений в том, что Хенгист намерен вернуться во главе огромной армии.

Пришли и обрывочные вести из Маридунума. Гонец не принадлежал к лазутчикам Амброзия, а потому привезенные им новости также следовало считать по большей части слухами, и слухи эти были не из приятных. Похоже, мой дядя Камлах вместе со своими вассалами — подданными моего деда, людьми, хорошо мне известными — стал на сторону Вортимера и сражался с ним бок о бок в четырех решительных битвах. Во второй из них, при Эписфорде, Камлах был убит, и вместе с ним был убит брат Вортимера Катигерн. Но больше, чем судьба Камлаха, меня тревожила участь сторонников Вортимера и их семей, на чьи головы обрушилась после гибели молодого короля Вортигернова кара. Старый волк захватил королевство Камлаха, дабы воссоединить свои родовые земли в Гуэнте, и, стремясь иметь заложников, повторил давнее злодейство: схватил детей Камлаха, один из которых был еще младенцем, и отдал на попечение королеве Ровене. Мы так и не смогли узнать, живы ли они. Ничего не было известно и о судьбе сына Олвены, которого постигла та же судьба. Никто особенно не верил в то, что его оставили в живых. Не было и никаких известий о моей матери.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});