Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович - Антонина Коптяева

— Лежи, спи! — прошептал доктор, легонько потрепав его по плечу. — Я мало-мало погуляю. Хорошо! Учугей! — добавил он, вспомнив якутское слово.

Успокоенный сторож снова прилег.

Ночь стала еще светлее. Небо в огнях звезд голубело, словно застывшее озеро. За черными силуэтами лиственниц маячили белесые островерхие горы. Иван Иванович огляделся: да, олени ушли на кормежку. Серели на снегу лишь нагруженные нарты; ременные постромки сняты с них и унесены в тепло. По Чажме носился ветер, а тут, в лесном ущелье, мертвая тишина. Мороз. Лютый мороз! Издалека слышался отрывистый лисий лай, переходящий в звонкий визг: и лисам холодно. Отчаяние охватило Ивана Ивановича.

Сначала он хотел поднять каюров и послать их за оленями, чтобы вернуться на Каменушку; потом передумал: ведь это займет не меньше двух-трех часов. Но томиться здесь дольше он был не в состоянии.

До стойбища на реке, где делали привал, километров пятнадцать. Там тоже есть олени… Если пойти сейчас, то старик, чуть помедля, разбудит Никиту, они догонят его, и тогда он потребует отвезти его обратно. Иван Иванович еще не осознал, зачем ему понадобилось попасть на Каменушку ночью, ничего не решил окончательно, а ноги уже несли его назад по приметной дороге, между деревьями с откоса берега, через камни и торосы. И вот в скалистых воротах устье речонки — забелел простор Чажмы.

Душевное страдание убило в нем чувство собственного достоинства и превратило его в пылинку перед лицом этого величаво-сурового мира. Ветер гнал по реке навстречу ему студеный воздух, обжигавший лицо; казалось, само небо давило на его плечи, и он горбился, наклонял голову, большими шагами отмеривая километры…

«Какое громадное пространство! Кто заселит его? И сколько ни появится людей, для всех найдутся свои печали. А радости хватит ли? — спросил одинокий человек, упрямо бредущий сквозь хлеставшие его воздушные волны. — Делается все, чтобы радости было больше. Но прибудет ли ее, если каждый сам приносит себе горе? Зачем нужна такая боль, такая ужасная тоска?!»

Шаги его стали грузнее. Он шел, задыхаясь, ощущая всем телом яростное сопротивление ветра, который обрушивался как студеная река, рвал одежду, тащил назад.

Завидя приметный выступ берега, доктор заспешил, но место, где недавно была стоянка, уже опустело. Лесные люди выполнили свое задание и укатили. Остались только следы жилья: примятый снег, поседевшие угли, настилы ветвей да остов палатки, как виселица, на треногах…

Иван Иванович задумался. Ему представилась вся неприглядность его неожиданного возвращения на прииск, но остановиться он уже не мог и двинулся дальше. На участке, где ветер размел снег, он поскользнулся, упал и с минуту сидел, отдыхая. Сквозь толщу льда между прилизанными снежными мысками, просвечивала текучая глубина. А может быть, и не текла там вода, а все сковано до самого дна… Иван Иванович вспомнил начало зимы на Каменушке, Ольгу на лыжах, то, как она упала, подбив его, и ее распахнувшиеся глаза, и глубокие борозды на белой пороше, в которых чернел лед…

Что-то словно надломилось в натруженной душе при этом воспоминании.

— Дожил! — сказал хирург глухо и лег ничком на смерзшийся снег.

Долго ли пролежал он так? Но мороз уже стал подбираться к нему: протекал в рукава, набивался иголочками за воротник. Еще немного — и он застынет совсем, или подберут полуживого, с отмороженными руками и ногами. Гусев сделает ампутацию — отрежет, конечно, как можно выше… Пусть будет настоящий обрубок вместо человека, лишь бы не подвергаться риску.

— Черта с два! Только этого мне и недоставало! — Иван Иванович сел, поправил шапку, растер прихваченную морозом щеку, осмотрелся.

На посеревшем небе трудно пробивалась утренняя заря, тускло-лиловая, словно посиневшая от холода, и земля тоже казалась серой, мертвенно-пустынной.

Доктор встал и побрел обратно к якутскому стойбищу, где его так радушно приняли ночью. А навстречу ему уже близко колыхались в облаках белого пара ветвистые рога оленей.

Встревоженный донельзя Никита Бурцев мчался по знакомому следу на двух упряжках. Позади с печкой и палаткой на всякий случай ехали каюры.

28

Ольга умылась холодной водой, затопила плиту и принялась наводить порядок в квартире. На душе у нее было грустно и легко. Третий день она жила одна.

Нагрев изогнутую железку, она прижала ее к заплывшему льдом оконному стеклу, задумчиво наблюдая, как заструилась темная полоска влаги по белому узору, опушенному инеем. Приложила к сделанному ею просвету руку, затем другую, подышала еще на него и выглянула на улицу. Шел снег. Большие хлопья летели, кружась, перед самыми глазами Ольги. Она торопливо оделась и поспешила к выходу. Да, сильный падал снег, кутая все заново мягким покровом. Значительно потеплело, и сразу спокойнее стало на закоченевшей земле: напряжение, созданное жестокими морозами, ослабло.

Ольга сбежала с крыльца и отправилась бродить по нагорным тропинкам-улицам, как будто заново открывая для себя мир. Она была молода, здорова и безотчетно, эгоистически радовалась ощущению свободы; сегодня, по крайней мере, ничто не связывало, не стесняло ее. Она смотрела на людей, шедших в побеленной снегом одежде, ловила губами летевшие ей в лицо пушистые хлопья и чувствовала себя словно школьница, которая возвращается с последнего урока перед каникулами…

Сама того не заметив, она попала на дорожку, по которой ходила с Тавровым теплой осенней ночью, но только ступила на нее, сразу осмотрелась с волнением. Теперь здесь лежал глубокий снег, и новый все сыпался да сыпался сверху. Склоненные кусты краснотала напоминали диковинные белые перья, пушистые лисьи хвосты. От скамеек и помина не осталось, лишь в одном месте возвышалось что-то похожее на толстое бревно, утонувшее в сугробе.

Все переменилось, только чувства те же, но еще сильнее и ярче стали они!

«Вот поворот к дому. Здесь мы попрощались, — вспоминала Ольга. — Почему же до сих пор мы встречаемся лишь изредка, лишь издали…»

Из почтового ящика на двери торчали углы свежих газет. Вместе с ними Ольга достала голубоватый конверт, адресованный на ее имя. Сидя у теплой плиты, она снова и снова перечитывала письмо, не веря своим глазам: редакция областной газеты предлагала ей стать штатным корреспондентом. Ее вызывали на совещание в Укамчан…

Шоссе походило на просторную траншею среди сугробов, из которых торчали лишь верхушки невысоких лиственниц. Много хлопот доставляет зима северным дорожникам! Целые горы снега перелопачиваются ими и в низинах, и на горных перевалах.

Все время бушуют метели, неся поземку из глубин промерзшего материка к морю, начисто выметая вершины гольцовых хребтов. Однако трасса Укамчан — Чажма работает беспрерывно.

Ольга выехала с Каменушки на автобусе, но возле Большого хребта он так основательно врезался в наледь, что остальную часть пути до побережья пришлось добираться на грузовике.

Люди кутались в меха и одеяла. Ветер хлестал их со всех сторон, вздувая парусами покрывала, осыпал измельченным снегом.

Сравнительно легко одетая Ольга иззяблась, пока ее не приняла под свое крыло громкоголосая богатырша, укутанная в громадный тулуп и лоскутное одеяло.

— Айда ко мне! — Она радушно распахнула тулуп. — Погрейся, небось продрогла?

Обрадованная Ольга приткнулась к ее боку. Сверху таежница накинула на нее половину одеяла, тепло и крепко обхватила рукой.

— Вот и ладно! — сказала она добродушно над ухом Ольги. — А то вижу — дрожишь. Что так налегке отправилась?

— В редакцию вызвали познакомиться… — ответила Ольга, подумав, что та говорит о багаже.

— И я не просто: на слет стахановцев еду, — сообщила новая знакомая. — Я бригадир старательской артели. Приискательница коренная. Зовут меня Егоровна. Вместе с мужем лет пятнадцать по ямам работала, а теперь вдовею. В нашем коллективе женщин много. Хотя она, земляная-то работа, тя-ажелая, да механизмы выручают.

Ольга с почтением взглянула снизу на пожилое, но крепкое, по-мужски обветренное лицо старательницы.

— Еще зовут меня за могутность царь-бабой! Пятипудовые мешки я шутя поднимаю, — задумчиво, без тени хвастовства продолжала Егоровна. — Мужик мой в молодости сильно водкой ушибался, так я, бывало, сгребу его в охапочку и принесу домой. Трезвый-то он не уступил бы мне, дюж был покойный, а пьяный — что дитя. — Видимо растроганная воспоминанием, она умолкла, да и дорогу тут еще не совсем расчистили — грузовик подбрасывало, что тоже не располагало к разговору.

Ольга не узнала Укамчана в зимних снегах. Дома стояли с побелевшими окнами, резко, словно утесы, выделяясь среди сугробов. Чувствовалось во всем оживление краевой столицы: везде машины, автобусы, лошади, оленьи, бычьи и собачьи упряжки, по траншеям тротуаров и переулков сплошной поток тепло одетых людей.