Шахиня - Леопольд Захер-Мазох

– Зачитайте ему, пожалуйста, признание Шапьюзо, – крикнула Елизавета.

– Я отвергаю это признание, ибо оно было вырвано только под страхом пыток, – воскликнул Лесток.

– Тогда уличите обвиняемого его собственными письмами, – раздраженно бросила царица.

По ее знаку Апраксин разложил на столе стопку бумаг. Лесток поднялся с колен и просмотрел их – это были его перехваченные в Петербурге и в Вене письма к французскому министру иностранных дел в Париж и французскому послу при дворе Марии-Терезии. Увидев их, он побледнел, однако быстро взял себя в руки.

– Только теперь я могу разгадать ту паутину лжи, которой опутали мою добрую государыню, – сказал он наконец, – все эти письма поддельные.

– Ваше величество видит, что обвиняемый не заслуживает снисхождения, – перебил Шувалов лейб-медика, – тем более после того, как уже доказано, что он собирался отравить ваше величество, чтобы поставить у кормила власти престолонаследника.

– Да кто осмеливается утверждать такое? – крикнул Лесток.

Однако не был удостоен ответа.

– Стало быть, допросите его под пыткой, дорогой граф, – сказала царица.

– Вы не можете приказать это всерьез, ваше величество, – вскричал Лесток, в ужасе отступая на шаг.

– Я говорю это совершенно серьезно, – ответила Елизавета, – не вы ли сами, вспомните, посоветовали мне допросить с пристрастием молодого Лапухина, его мать и графиню Бестужеву, когда они упорно не сознавались. Следовательно, вы вполне принимаете справедливость и полезность такого метода расследования. И если тогда, когда основания для подозрений были самые незначительные, я все же дала свое согласие на его применение, то почему сегодня, когда вы так основательно уличены как признанием своего доверенного лица, так и своими собственными письмами, я должна колебаться в выборе средств дознания.

Шувалов позвонил. В зал вошел палач со своими помощниками и занялся Лестоком, который, когда ему связывали руки и ноги, дрожал всем телом и выкрикивал проклятия в адрес Бестужева. Но брань его, как прежде его отпирательства, была напрасной, помощники отволокли его к жуткой балке, на которую и подвесили его за заведенные назад руки.

– Предложите ему еще раз все вопросы по порядку, – приказала императрица.

– В каких отношениях вы находились с де ля Шетарди, д'Аллионом и французским двором? – начал допрос Шувалов.

– Я посещал их как посещают добрых друзей, у которых всегда найдешь изысканный стол и приятное общество, – проговорил в ответ Лесток, – с версальским же двором у меня совершенно никакой связи не было.

– Второй вопрос, – продолжал Шувалов.

– Погодите, давайте-ка остановимся на первом, – вмешалась царица, – пока он не ответит на него удовлетворительно.

– Я все сказал, – простонал Лесток, превозмогая боль.

– У нас имеются доказательства, – возразила царица, – и уж мы-то заставим вас сделать признание, будьте в этом уверены.

Однако, несмотря на все страдания, которые он испытывал, Лесток оставался непоколебимым.

– Мои намерения по отношению к вам всегда были честными, ваше величество, я всегда жертвовал собой ради вас, – сказал он, – тогда как вы еще не раз раскаетесь в том доверии, которое сейчас оказываете Бестужеву, ибо он негодяй, прожженный мерзавец.

После получаса безуспешной пытки Шувалов заявил, что теперь настало время прибегнуть к аргументам кнута.

Елизавета коротким кивком подтвердила свое согласие. Палач опустил Лестока до земли, но не развязал его, а принялся бить кнутом. Однако и теперь маленький француз не потерял мужества и стойкости, какие сохранял до сих пор. После того, как он получил более пятидесяти ударов, императрица приказала освободить его.

Другие, когда их в такой ситуации развязывали, обычно валились на пол без чувств, Лестоку же даже не потребовалась посторонняя помощь, когда его отводили обратно в тюрьму.

– Какое упрямство, – сказал Шувалов, – мне кажется, что он скорее расстанется с душой под ужасными истязаниями, чем позволит выжать из себя хоть одно слово, которое он нам говорить не хочет.

– Ну, это мы еще посмотрим, – молвила императрица, – не думайте, что на сегодня я прекратила его мучения из сострадания, нет, просто подошло время спектакля, а его без меня не начнут.

Елизавета милостивым кивком головы попрощалась с инквизиционным судом и поспешила сесть в карету, доставившую ее в театр.

Весь Петербург с нетерпением ожидал первого представления новой комедии Сумарокова и новой роли в ней Волкова. Зрительская аудитория состояла из знатных красивых женщин, офицеров и кавалеров, а также из купцов в национальных костюмах, студентов и людей из самых низких слоев населения.

Императрица появилась в театре под руку с графом Разумовским и заняла место в своей ложе. Оркестр заиграл увертюру, затем поднялся занавес и спектакль начался. Елизавета с таким веселым участием следила за ходом действия, как будто еще совсем недавно перед ее глазами не разворачивался совершенно другой, жуткий спектакль, и первая хлопала в ладони. После первого акта она пригласила к себе сидевшего в партере Ломоносова и принялась оживленно обсуждать с ним разыгрываемую пьесу, а также успешную игру актеров.

В это же время на сцене стояли Сумароков и Волков и через небольшое отверстие в занавесе разглядывали публику.

– Я никогда еще не видел в нашем театре такого количества красивых женщин как сегодня, – сказал Сумароков, – когда вот так сверху взираешь на лилейные округлости грудей и на эти пары глаз самых различных цветов, которые, кажется, сверкают наперебой, смеются и по кому-то тоскуют, хотелось бы хоть на один день стать султаном.

Волков улыбнулся:

– Меня очаровывает только одна.

– И кто же?

– Царица.

– Попытай у нее свое счастье! Она никогда не отличалась суровостью, как ты знаешь.

– Ах! К несчастью, я слишком поздно появился на свет, – посетовал Волков. – Вступи я на эти подмостки лет на десять пораньше, она, возможно, сделала бы меня самым блаженным человеком под солнцем. Но сейчас приходится отказаться от всяких надежд. С тех пор как она вышла замуж, она, похоже, стала олицетворением добродетели, стала такой холодной, гордой и неприступной. А все дело в христианской морали, которая всех нас делает жалкими, в этом иудействе, которое разрешает нам иметь только одного бога, равно как и только одну женщину или единственного мужчину. В этом вопросе я разделяю позицию древних греков, которые умели жить счастливо и гармонично. Разве не смертный грех, когда такая женщина как царица связывает себя с одним мужчиной? Красивая баба, как и красивое стихотворение или картина, должна принадлежать всему миру.

– Ты все перевернул бы с ног на голову, если б от тебя это зависело, – сказал в ответ Сумароков, – благо для всех нас, что своим фантазиям ты можешь давать волю, слава Богу, только на сцене. Однако все же попытай счастья у императрицы, она ведь благосклонно к тебе относится.

– И тем не менее, если бы я в отношении ее забылся, она вполне могла бы приказать высечь меня как Лестока, – проговорил молодой актер, – а потом улыбаться так же беззаботно, как в этот момент она улыбается Ломоносову.

По окончании пьесы императрица сама поднялась на сцену, чтобы выразить поэту свою признательность. Волков стоял за кулисами на почтительном расстоянии и пожирал ее взглядом. Когда императрица внезапно обратилась к нему и похвалила его характерную игру, он сперва побледнел под слоем грима, потом покраснел и запинаясь пробормотал что-то, чего никто не понял. От опытной женщины не ускользнуло его замешательство и ей тут же стала ясна его причина, однако она не помогла молодому гениальному актеру выйти из затруднительного положения, а легко шлепнула его веером по щеке и сказала:

– Как так получается, Волков, что у вас хватает смелости выступать перед всей публикой, а когда дело коснулось...

Она не закончила фразу, однако он быстро опустился перед ней на одно колено и воскликнул:

– Мне весь мир не страшен, но женщина вашей красоты нечто большее, чем весь мир.

Царица улыбнулась.

На следующий день тайный трибунал снова принялся за допрос Лестока и пригрозил ему самыми мучительными пытками. Однако тот невозмутимо возразил:

– Коли я уже попал в руки палача, то на милость мне рассчитывать не приходится.

К нему еще раз подослали его жену. Однако и ей оказалось не под силу склонить его к признанию.

Разумовский, самый большой противник Лестока, оказался тем человеком, кто теперь настраивал императрицу проявить мягкость. Он высказал предположение, что те бумаги, которыми можно было бы неопровержимо доказать его государственную измену, шведский посланник Вольфеншерна, по-видимому, увез с собою в Стокгольм, и посоветовал ограничиться тем, что этот опасный интриган нынче разоблачен и навсегда обезврежен.