Горы дышат огнем - Веселин Андреев

за плечи и будто приготовившихся фотографироваться, играет пламень костра и огонь души. Вот мальчуган в порванных на коленях брюках. Его вихры взлохмачены. Он с трудом обхватил круг сыра, подпирает его животом (в круге-то двенадцать кило!) и, сверкая глазами, показывает на него товарищу. Этот петричский бунтовщик мог бы отнести сыр домой, но не хочет ничего пропустить. Брайко взял на руки одну девчушку и пытается ее поцеловать. Она уклоняется от него и смеется. Ни одно лицо, освещенное пламенем костра, не кажется безразличным. Может, кто и бросает враждебные взгляды, но не осмеливается вслух выразить своих чувств. Хлопать в ладоши не было принято. Свое одобрение собравшиеся выражали криками: «Правильно!», «Так и давай!» и т. д.

Я невольно проводил аналогию. Да, мы далеки от того мощного всеобщего восстания, но в некотором отношении мы сейчас лучше организованы. Мы идем другим путем. Наши будни не столь романтичны, но... Правда, многое мне еще было неясно.

И петричан, и нас охватило волнение. Это и понятно: сейчас перед всем селом свободно произносились слова, за каждое из которых ставили к стенке. Открыто, как никогда, люди слушали правду о положении на фронте, о варварстве фашистов и скорой победе над ними, о бессилии властей, о будущей справедливой жизни...

Мы не знали, существует ли в Петриче партийная группа, и, глядя на лица людей, я спрашивал себя: «Может, вот этот человек — коммунист?» Никого нельзя было спросить об этом, да никто бы тебе просто так и не сказал: ведь коммунисты были в подполье! Однако я видел, с каким доверием слушает нас большинство.

Когда Коце спросил, как поступить со старостой, воцарилось молчание. Однако глаза людей не зажглись злобой. Низкого роста, полный, староста стоял у костра. Пот струился по его широкому лицу. Он казался безучастным и даже вызывал жалость. Смирился ли он со своей судьбой? Или считал, что за ним нет никакой вины? Раздался чей-то голос: «Разве о старосте скажешь что-нибудь хорошее?» Кто-то сказал: «Ну, человек он неплохой». А третий посоветовал: «Дайте ему хорошую проборку, чтобы помнил». Так мы и сделали: строго поговорили со старостой, и он обещал не обижать селян. Слово свое сдержал.

Ко мне подошел высокий, подтянутый петричанин в светло-коричневом костюме. У него было очень худое лицо и большое адамово яблоко, которое так и ходило ходуном. Незнакомец отвел меня в сторону:

— Послушай! Ну и наивные же вы люди!

Меня задели его слова, но надо было прислушиваться к голосу народа, и я сдержался.

— Скажи, в чем дело?

— И скажу! Ну разве спрашивают перед всем селом, убить старосту или нет? Если кто и скажет: «Убивайте», завтра об этом доложат властям! Так вам правды не узнать.

— Ну, хорошо! А староста заслуживает того, чтобы его убили?

— Нет. Он не враг... Но я вам это говорю, чтобы в другом селе вы не допустили ошибку. О таких вещах спрашивайте людей с глазу на глаз!

— Ты прав, спасибо! — И я пожал ему руку.

«Он совершенно прав! — согласился потом и Митре. — Видишь, все время приходится учиться!

Медленно горели общинные документы. Дети, размахивая прутьями, выбивали из костра рой искр и прыгали через него. И один какой-то великан — петричанин (я сильно подозревал, что его развеселили «красный Петко» или «белая Рада»[72]) вдруг вскочил и затянул, как в хороводе:

— Глянь, глянь, глянь, все налоги уплачены! Ох ты, голова моя буйная...

Было уже поздно, и нам надо было отправляться в путь. Вся чета, кроме поста, выставленного на дороге, по которой нам предстояло уйти, выстроилась. Наверное, одинаковые события порождают одинаковые чувства. «Зазвучали патриотические песни, без которых не мыслили себя повстанцы — участники Апрельского восстания». Так и мы затянули «Ветер воет» (с поправкой: «чья душа полна отваги, имя чье — чавдарец»), «Вставай, вставай, юнак балканский». Те, кто знал слова, пели вместе с нами. В этом дружном хоре звучали и голоса петричан. А когда мы запели «Ботева и Левского земля», все стали серьезнее. Даже мудрые старцы, видимо, до конца поверили теперь в нашу борьбу, ибо только великая борьба рождает свои песни.

Митре провел перекличку в своем духе — торжественно, как на плацу, и мы не преминули прокричать, что первая чета ждет в указанном месте, а третья находится в засаде у Смолско. Сделали мы это, чтобы ввести в заблуждение врагов и вдохновить своих. Мы тоже кое-что понимали в стратегии Бенковского!

Год назад мы ездили в Цоньо в Петрич. Шли вдоль Тополницы. Спросили одну молодую женщину, она ничего не помнила, спросили вторую — то же самое, а третья оказалась не из Петрича. Нам стало грустно. Неужели все забыто?

Вошли в корчму. Назвали себя туристами и начали разговор издалека. Мужчины заговорили: кто постарше — рассказывал, что видел; кто помоложе — что слышал. Самое главное, все были искренними. И я понял: память о той ночи жива. Громких слов никто не говорил, но чувствовалась необыкновенная взволнованность.

Мы хотели узнать, что произошло, когда ушли партизаны. «Панчо, который бил в барабан, исполосовали в кровь...» — сказал один. «Потом его долго держали в ванне, — рассказал другой, — в соленой воде. Он легкий, все всплывал, как вербная ветка, так его им приходилось прижимать...» — «А помнишь, как офицер ездил верхом на таком-то (они назвали имя) и все дергал его за усы, как за поводья?» — «Взял — не взял сыр, а на каждый дом наложили по тысяче левов штрафа. Отобранный назад сыр сожрали». — «Ну и мерзкие же бывают люди! Одна женщина была в ссоре со Стояном. Так она его оклеветала, будто он помогал лесовикам, и того зверски избили. Потом он тоже мокнул в рассоле...»

Было десять часов утра. Воскресенье, и еще лимонадное время. Представляю, что бы мы услышали вечером, когда люди навеселе...

Дружба дружбой, а у партизанской войны свои законы. Мы разговаривали с петричанами так, чтобы все поверили, что мы ушли в Средну Гору. Это казалось самым логичным. И самым легким. Однако мы поднялись на холмы к северу от Петрича, спустились к Мирковской равнине, а затем взобрались высоко в Балканы. Это был очень быстрый и тяжелый переход. Шли мы из последних сил, но никто не унывал. По шоссе София — Пирдоп метались лучи фар полицейских машин. Мы злорадствовали: завтра полицейские в Средне Горе будут ломать головы над тем, куда мы девались. Вот что значит маневренность