Дочь Востока. Автобиография - Бхутто Беназир

Мать я застала в постели, бледную и слабую, постаревшую несообразно с реальным ее возрастом. Снова я переживала борьбу с самой собою: хотелось, чтобы она выздоровела, чтобы ее вылечили, но одновременно сердце сжималось от предстоящего ощущения одиночества. Я старалась подавить свои страхи, когда ворвалась Фахри с новостями от генерального секретаря ДВД и от других партийных лидеров и активистов. «Что будет, когда бегума Бхутто уедет?» — таков преобладающий настрой этих вестей. Но выбора у матери не было.

«С тяжелым сердцем, принужденная к этому болезнью, я временно покидаю мою страну и мой народ, — писала мать в прощальном обращении. — Мысли мои постоянно с вами, с борющимся народом, со страдающими, притесняемыми, эксплуатируемыми, голодными массами населения, с вами мои мечты и видения грядущего, процветающего и прогрессивного Пакистана…»

Власти умышленно оглашали противоречивые сведения о времени отъезда матери, чтобы сбить с толку желающих ее проводить. Народ, однако, привык к вечной лжи и уловкам режима, возле Клифтон, 70, постоянно толклись люди, гадая и выискивая признаки, по которым можно было бы определиться точнее. До нас доносились из-за стен крики: «Джайе Бхутто! Бегума Бхутто зиндабад!»

Вечером 20 ноября 1982 года я поцеловала маму и вручила ей медальоны, заполненные землей с могилы отца для передачи братьям, а для новорожденных племянниц брелки с выгравированными охранительными изречениями из Корана. Мы обе плакали, не зная, что нас ждет впереди.

— Береги себя, — просила меня мать.

Мы покинули дом через резные деревянные двери, перед которыми она тринадцать лет назад, провожая меня в Гарвард, возносила над моей головой Священный Коран. И она вышла из ворот дома, где ожидала масса провожающих.

Рассказывает Самийя Вахид.

Дост Мохаммед вел машину с бегумой Бхутто, которую сопровождали сидящие на заднем сиденье Санам и Фахри. Толпа у ворот Клифтон, 70, собралась громадная. Попытки режима утаить время отъезда бегумы Бхутто провалились. Для того чтобы ее видели, бегума Бхутто включила в своей машине свет. Автомобиль, в котором ехала я с госпожой Ниязи, Аминой и моей сестрой Сальмой, следовал вплотную за машиной бегумы Бхутто. К нам постоянно присоединялись машины провожающих, так что очень скоро образовалась мощная автоколонна. На вершине виадука перед аэропортом я оглянулась: колонна сопровождающих занимала семь полос автострады, оставив встречному потоку лишь одну полосу.

В аэропорту уже собралась грандиозная толпа. Они бросились к нашим автомобилям. Я вдруг увидела чьи-то босые ноги перед ветровым стеклом нашей машины. Раздавались благословения и восхваления в адрес бегумы Бхутто, призывы к Аллаху сохранить ее и тому подобное. Партийные активисты с трудом расчистили место для ее инвалидной коляски. Коляска, однако, не поехала, а поплыла над густой толпою на поднятых вверх руках. Экипажу «Эр Франс» пришлось пробираться сквозь толпу, перекидывая друг другу сумки. Покрыв стоярдовое расстояние, стюардессы выбрались к самолету в помятой форме, со сбитыми набок пилотками. Такого сумбурного прощания в Пакистане еще не было. Ведь люди не знали, увидят ли они снова вдову своего премьер-министра и любимого лидера ПНП.

Мама прошла процедуры CATSCAN и весь положенный курс лечения в Западной Германии. Она хорошо перенесла лечение, распространение опухоли удалось остановить. Я тем временем оставалась под охраной на Клифтон, 70. Внутри дома несли вахту одиннадцать тюремных надзирателей. Снаружи посты военизированных пограничников окружали дом с интервалом в два фута. Фургоны военной разведки дежурили круглосуточно у передних и задних ворот. Мне предстояло провести в окружении превосходящих сил противника четырнадцать долгих месяцев.

* * *

Не отрываясь, взахлеб прочла я книгу Хакопо Тимерма-на «Узник без имени, камера без номера», дневник издателя-газетчика, проведшего два с половиной года в застенках военного режима Аргентины. «Зеркало наших душ, — записала я в своем дневнике, — отражение наших скорбных глаз в переполненных скорбью глазах с другого континента». Когда я читала его описание пытки на электрическом стуле, слова прыгали со страницы в мои глаза. Тело разрывается на части, пишет Тимерман, но каким-то чудом на коже не остается ни следа. Политического заключенного после пытки спихивают со стула, сам он двигаться не в состоянии. Чуть отдышится — и снова начинается мучение. Об Аргентине он пишет или о допросных камерах военного режима Пакистана?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Президентский указ № 4 от 24 марта 1982 года. Судопроизводство специальных военных трибуналов отныне проводится секретно, in camera. Трибунал не обязан никого информировать, когда состоится процесс, кто обвиняемый, какие предъявлены обвинения, каков приговор. Чтобы предотвратить утечку информации, предусмотрены наказания для адвокатов и всех, как-либо связанных с процессом, за передачу данных тем, «кого это не касается».

Указ военного положения № 54 от 23 сентября 1982 года с обратным действием вплоть до даты переворота, 5 июля 1977 года. Смертная казнь отныне грозит каждому, совершившему действия, «грозящие вызвать неуверенность, страх или иные негативные реакции населения». Смертная казнь также полагается каждому, кто знал о таких действиях и не донес военной администрации. При этом обвиняемый предполагается виновным, «пока не докажет обратного».

В октябре в Карачи встретились две тысячи юристов, чтобы потребовать восстановления гражданских свобод. Организаторов конференции арестовали и приговорили каждого к году заключения строгого режима. Через две недели арестовали господина Хафиза Лахо, бывшего адвоката моего отца, и секретаря ассоциации юристов Карачи.

В декабре газеты сообщили о визите Зии в Вашингтон, о его встречах с президентом Рейганом и членами конгресса. В том же самом декабре в Пакистане состоялось более двадцати казней. Знали члены конгресса о нарушениях прав человека в Пакистане? Интересовались ли они этим?

Ответ на этот вопрос я получила лишь через три года. Зия ожидал, что его визит в Вашингтон обернется триумфом, но вместо этого попал под огонь критики во время встречи с членами сенатского комитета по иностранным делам.

«Присутствующие хорошо заметили, что генерал сохранял спокойствие и уверенность, пока сенатор Пелл не вручил ему письмо, выражающее озабоченность комитета состоянием некоторых политических противников режима, — писал Джек Андерсон в «Вашингтон пост». — Открывало список имя Беназир Бхутто».

Зия, как сообщают, вспылил, когда сенатор Пелл не захотел оставлять вопрос о политических заключенных открытым.

«Вот что я вам скажу, сенатор, — начал Зия, заявил, что я нарушила «закон» и сообщил: — Она живет в доме, какого никакой сенатор не имеет». Он также утверждал, что я принимаю гостей, и заключил тем, что я могу пользоваться телефоном.

Питер Гэлбрайт, услышав об этом заявлении, снял трубку и позвонил на Клифтон, 70. Ответил мужской голос, и Питер сообщил, что хочет говорить со мной.

«С ней нельзя говорить. Она заключенная».

«Я звоню из сената Соединенных Штатов, — не сдавался Питер. — Тут только что побывал ваш президент и рассказывал нам, что мисс Бхутто может пользоваться телефоном».

«Нет, нет, не позволено. Запрещено». — И собеседник Питера Гэлбрайта прервал связь.

25 декабря, день рождения основателя Пакистана, я провела в изоляции на Клифтон, 70. Одна оставалась и в Новый год, и в день рождения отца. В начале 1983 года я осознала, что с 1977-го лишь один год встретила на свободе. Ночью начала скрипеть зубами, утром просыпалась, настолько плотно сжав пальцы, что не сразу могла их разжать.

«Искренне благодарна я Господу за все, чем он меня благословил, — записала я тогда в дневнике. — Мое имя, честь, репутация, жизнь, отец, мать, братья, сестра, образование, свободная речь, действуют обе руки и обе ноги, зрение, слух, никаких уродующих шрамов…» Список этот я продолжала и продолжала, чтобы истребить все время возникавшую во мне жалость к самой себе. Другим узникам режима приходилось куда хуже в их холодных зимних камерах.