Последний довод побежденных - Сергей Лапшин

Последнее сбереженное, выставленное на стол, теплеющие взгляды. Плотина отчуждения и настороженности, прорванная слезами.

И они шли дальше, оставляя за спиной ту землю, которую освободили. Она благодарила их. Новыми бойцами, патронами, гранатами и оружием. Освобожденные окунались в посменный труд, без ропота и недовольства, отдавали последнее — силы и здоровье, ради того, чтобы Симаков и подобные ему могли гнать фашистскую сволочь.

А иногда были цветы. Бросались на шею, расцеловывая, поднося рюмку и чуть ли не на руки поднимая. Или встречали партизаны, со скупыми, довольными улыбками, сдержанно обнимая бойцов, делясь захваченными в освобожденном селе или городе трофеями.

Бывало, никто не встречал. Кроме сгоревших остовов домов, торчащих печных труб и стойкого сладкого запаха разложения. Кроме разбегающихся от тел собак и тучных, разъевшихся так, что не в силах взлететь ворон.

Было разное, однако в одном везде и всегда находилось сходство. Они приходили на смерть и беду, на разорение и горе, а уходя, оставляли надежду на будущее. На труд ради себя самих, ради своих детей и их счастья.

И вот теперь Симаков слушал тихие голоса крестьян, и силился понять их. Не мог. Как же так случилось, что «освобождением» стал захват немцами России?

Их упрямо именовали «господами». Терехов поправлял несколько раз, но оттого ситуация не изменилась. Испуганно двое мужчин и женщина, старающиеся не смотреть в глаза, рассказывали, как наступило их освобождение. Как их грузили в вагоны и привезли сюда. Кого из-под Орла, кого и вовсе с Вятки. Как назначили им жен и мужей, долю от урожая.

Капитан задавал вопросы, крестьяне дисциплинированно отвечали. Симаков, не назначенный во внешнее охранение, находился рядом с командирами, и слушать ему никто не запрещал. Скорее даже поощряли, ведь как ни крути, а эта самая деревенька была его родиной. Симаков слышал ответы, но воспринять их, понять был не в состоянии.

Почему жителей нет в деревне? Кто умер, кого угнали. От болезней поумирали, кто от голода. Почти весь урожай господин забирает. Врача нет. Фельдшера нет, больницы тоже нет. Школы нет. Уехать нельзя.

Симаков, как и Свиридов с Тереховым, смотрел на татуировки на внутренней стороне запястья крестьян, которые те с готовностью показывали.

Если сбежишь куда, то сразу же выдадут. Да и куда бежать? Казаки, так те и вовсе, сами угоняют, до кого сумеют дотянуться. Продадут, хуже будет.

«Куда хуже?!» — хотелось закричать. И в покорность эту, за глаза опущенные, за штопаные-перештопаные платья, за понурые плечи, хотелось ударить. Вмазать, без разбора — женщина, мужчина, — ударить и растоптать. В землю забить, в прах, чтобы не носила вас эта самая земля. За то, что русские. За то что — такие русские.

— Хватит, — Терехов махнул рукой, — соберитесь все вон в том доме.

— Да, господин. — Мужчины и женщина чуть ли не бегом бросились в сторону. Подальше от непонятного и страшного, от сверлящих, давящих взглядов неизвестных мужчин.

— Товарищ капитан, — прервал затянувшееся молчание Симаков, — и ты… вы, лейтенант. Я остаюсь. Остаюсь, что хотите делайте, — убежденно повторил он, правильно истолковав изумленные взгляды товарищей. — Это моя родина. И земля моя, а не немцев. И плевать, что они там себе думают.

Свиридов и Терехов переглянулись. Нельзя сказать, что желание Симакова было для них неожиданным. К тому же и сам выход в Лебеди преследовал собой не только цель осмотреться и пополнить запасы. Заброшенным черт знает куда, но отнюдь не сломленным и не растерявшимся людям нужна была база.

Клуб производил жалкое впечатление. Когда-то его обновили с любовью и заботой. Разгородили внутренние помещения, обставили кабинеты, перетянули мебель, перекрасили комнаты. Вывеску снаружи, красивую, играющую яркими красками, повесили. Наличники переделали, крыльцо заново перекрыли, крышу заменили. Трудов много ушло.

Зато бывший барский дом стал местом для вечерних посиделок, для показа кино, собраний, праздников и, конечно, танцев.

Уж чего-чего, а работать в Лебедях умели. И отдыхать от трудов, соответственно, нужно было в полной мере. Парк барский сохранили, и булыжники на тропинках переложили, и за садом следили. Помост настелили перед домом, огородили площадку, и по воскресеньям лилась музыка из патефона, кружилась молодежь в танцах.

Таким помнил свое село Симаков. И сил смотреть на обветшалый, заколоченный дом просто не было. Разыскав необходимый инструмент, сержант доложился Терехову. И столько мольбы было в его глазах, такой жаждой горели они, что капитан с доводами согласился. Собственно говоря, никакой беды в том, чтобы именно клуб, или бывший барский дом стал временным пристанищем для его людей, он не видел. Оттого, отправив половину отделения в помощь Симакову, вторую часть выделил для охранения.

Есть вещи, неразрывно связанные друг с другом. Как нитка с иголкой.

Терехов устал от постоянного напряжения. От ожидания смерти, от риска, который с давних уже пор стал частью военной профессии. Война, ежесекундная, страшная, сражения и кровь, одно за другим, будто части мозаики, бесконечной, повторяющей один и тот же сюжет. Что могло положить конец этому марафону? Смерть или победа, одно из двух. Так вот теперь он мертв.

И вновь вынужден брать в руки оружие. Смешно. Но смех этот сквозь слезы. На этом свете оказалось еще хуже, чем там, в прошлой жизни.

Или не хуже? Если смотреть в корень, так лично для него что изменилось?

А ничего — можно было ответить и не покривить душой. Совершенно ничего. Может быть, теперь, немного разобравшись в нынешних реалиях, стоило поднять руки и сдаться на милость уже объявленного победителя? Понадеяться на его благосклонность, на то, что навыки их, поднаторевших в войне, пригодятся немцам, разделившим их, русских, землю и севшим на ней господами?

Или что, бороться?

Признаться себе, что ты никогда… Слышишь, никогда не станешь побежденным! Даже на самом краю, когда готов сломаться, пасовать перед усталостью и страхом, ты будешь сражаться. Чего бояться тебе, если ты уже умер?

«Мы… мы странные мертвые», — подумал Терехов. Симаков, будто одержимый, накинулся на барский дом. Принялся за вырубку парка, чистил его от зарослей. Снес доски с дверей, распахнул их все, окна настежь пооткрывал. Ну, его понять можно. А как понять остальных, что до ночи, пока солнце не село, а то и в сумерки ожесточенно вырубали сад, мели и мыли дом, пыль выбивали с мебели, с ковров и перин, диванов? Ведь их не заставлял никто. Можно было просто подготовить место под ночлег, и для того вовсе не надо драить начисто весь дом.

И, главное, слов не было произнесено. Обсуждения никакого. Будто бы это решение уже давным-давно было принято и более не нуждалось в бестолковом сотрясении воздуха словами.

А разве не так? Разве каждый из них — кто на нейтральной полосе при переходе, кто потом, в тылу, — не доказали, что есть только одна цель, только одна линия поведения, лишь один-единственный вариант поступка?

Это неправда, что их лишили Родины. Вот она — в устроившихся по лежкам двух группах бойцов. Она за спиной, в неизвестных раньше никому из них, кроме Симакова, Лебедях. В Насте.

Кто-то лишил их права на жизнь в этой действительности. Вычеркнул, кичась силой и победой, постановил, что русские могут быть рабами и слугами и не иначе. Вот только Терехов, Свиридов и все остальные, они ведь мертвые. Очень странные… мертвые. И на них этот закон ни в коей мере не распространяется.

Засада была проста. Не стоило изобретать то, что давным-давно уже изобретено.

Если бы немцы шли с разведдозором, ничего подобного бы не случилось. Однако они избрали вариант наиболее простой и удобный. Всего лишь одна машина, с натянутым по дугам тентом, чешская «Прага».

План был тривиален. Большая колонна — обстрелять и нанести максимум вреда. Маленькую, в одну или две машины — личный состав уничтожить полностью, при возможности взять целыми автомобили. Однако задачу разведчикам облегчили сами мишени. «Прага» неслась с высокой скоростью, не давая себе труда объезжать выбоины и колдобины. Поэтому и вырытую траншею, тем более тщательно замаскированную, водителю заметить было сложно.

Грузовик на скорости нырнул, проваливаясь передними колесами в яму. Врезался радиатором в переднюю, срытую вертикально стенку, расшибая решетку. Капот, звонко клацнув, сорвался с креплений и ударил по лобовым стеклам.

Синхронно с произошедшим, отрабатывая один их вариантов, поднялась группа захвата. Без огнестрельного оружия, имея лишь ножи, шестеро разведчиков под прикрытием готовых открыть огонь Дилярова, Жилова и Илюхина, бегом сблизились с остановившимся автомобилем.

* * *

Свиридов утер пот со лба тыльной стороной ладони. Жарковато было. Даже с учетом того, что ворот гимнастерки расстегнут, и закатаны рукава. Лейтенант снял с пояса фляжку немецкого образца в каучуковом чулке, свинтил одним движением пробку и сделал несколько глотков.