Введение в общую культурно-историческую психологию - Александр Александрович Шевцов

быть, очень мало чем могут в этом помочь.

Вот тут мы и приходим к проблеме психологической, которая сама разбивается на несколько уровней. Во-первых, это философское рассуждение ясно показывает нам, что понимание речевых высказываний упирается в недостаток инструментария для понимания. В частности, в отсутствие психологически глубоко описанного и понятого Образа мира, внутри которого осуществляется и, соответственно, только и может быть понято высказывание.

Следующий уровень, намеченный в первой из приведенных мною цитат Рорти, связан с целями, из которых исходит исследователь или тот, кто пытается понять высказывание. С тем, кто пытается понять подобное высказывание в живой речи, все, может быть, и гораздо проще. Там есть на что опереться в понимании высказываний, поскольку глубинная основа речи все-таки – управление. Иначе говоря, прямое общение без вопроса: Что ты от меня хочешь? – не происходит. Но вот когда исследователь читает письменный, да еще и древний текст, возможен лишь односторонний вопрос: Что хочет этот исследователь от текста? Зачем он хочет его использовать?

И это сразу же дает возможность говорить о большей или меньшей предвзятости исследователя, то есть о его скрытой парадигме. Можно ли в таком случае говорить о понимании текста или же только о его использовании, остается для меня вопросом. О себе могу со всей определенностью сказать, что отчетливо осознаю, что использую все выдержки из других авторов для того, чтобы донести собственную мысль, то есть как иллюстрации.

И последний уровень – это вопрос о том, почему Аристотель (или любой другой автор) невнятен или непонятен? Иначе говоря, зачем он непонятен, какие цели он скрывает?

Все эти вопросы заслуживают отдельных исследований, поэтому я и не пытаюсь дать на них ответы.

Итак, краткое определение Аристотеля, нуждающееся в пояснении: «Поскольку искомое обще многим другим [знаниям] – я имею в виду вопрос о сущности и о сути вещи (to ti esti), – можно было бы, пожалуй, предположить, что есть какой-то один путь познания всего того, сущность чего мы хотим познать, так же как есть один способ показать привходящие свойства вещи, так что следовало бы рассмотреть этот путь познания»

Для пояснения этой мысли Аристотеля я использую объяснение замечательного немецкого философа Генриха Риккерта, которым он вводит понятие «естественнонаучный метод» в книге «Науки о природе и науки о культуре». Это не простое объяснение, поэтому я время от времени буду в него вмешиваться. Первое, что я сделаю, – это разделю его сплошной текст на отдельные образы и выделю, где нужно, главные мысли.

«Согласно традиционному воззрению, сущность всякого научного образования понятий или изложения состоит прежде всего в образовании общих понятий, под которые различные единичные образования подводятся в качестве экземпляров.

С этой точки зрения существенным в вещах и процессах является то, что они имеют общего с подходящими под то же понятие объектами, и все чисто индивидуальное в них, как не существенное, не входит в науку» (Риккерт, с.66).

Риккерт называет это «генерализацией», что, собственно, означает обобщение. Но это нам ничего не дает. О чем говорит Риккерт в этом отрывке. Во-первых, о том, что наука, если отобрать у нее приборы и лаборатории, занимается тем, что создает свои понятия. Здесь слово «понятие» можно использовать в двух смыслах. Первый. Понятие – это нечто у нас «в голове», особый, сложный образ предмета или явления. И второй. Понятие – это понимание. Наука же стремится что-то понять. Как только ей показалось, что поняла, она тут же выражает это «своими словами» – создает свой образ на своем языке для этого явления.

Очень часто, как мы это обсуждали раньше, это просто замена обычного слова, обычного имени – тайным. Это псевдонаука. Это ложь научного сообщества. Но Риккерт говорит не об этом. Он говорит о науке в собственном смысле этого слова, то есть без сообщества. Настоящая наука тоже занята созданием образов и имен для явлений, которые восприняла и изучила. Но это имена действительно новые, потому что их бытовой язык не знает. Почему?

Потому что бытовой язык знает имена множества вещей, но вещи прибывают в мире; к тому же он не видит всех связей между вещами. Видение новых связей постоянно прибывает. Вдруг что-то у кого-то в голове связывается воедино. И как только он это понимает, рождается образ, которому надо дать имя.

Вот это и есть, пусть очень упрощенно, рождение понятия. Самое главное, что тут надо отметить, это то, что такое новое понятие может родиться в голове у кого угодно. И постоянно рождается у кого угодно. Но для «простых» людей это – случайность, на которую не обращают внимания. А для науки – это основное занятие. «Ей за это деньги платят». Поэтому наука должна постоянно заниматься выявлением всех возможных новых связей между единичными, отдельными явлениями (экземплярами, как называет Риккерт), созданием для каждой возможной связи образа и наделением его именем.

А для того, чтобы эти понятия не путали с бытовыми, им всем создан еще более обобщающий образ, имя которого – научные понятия. Значит, отличительной чертой научных понятий является то, что они обязательно объединяют в себе несколько простых понятий, но сами эти исходные отдельные понятия в науку не впускают.

Получается, что наука – это не простое знание или понимание мира. Это сложное понимание мира. Это понимание мира через второй слой понятий. Через двойные стекла мир, конечно, рассмотреть сложнее, чем без стекол. Но зато так не отвлечешься. А это очень и очень нужно науке, потому что самое высшее обобщение – это закон. Ради его постижения можно пожертвовать и полнотой жизни, а может, и самой жизнью.

«Уже бессознательно возникшие значения слов, которыми мы оперируем, отличаются, если отвлечься от собственных имен, более или менее общим характером; наука же может быть до известной степени рассматриваема как продолжение и сознательная разработка начавшегося помимо нашей воли процесса. Понятия приобретаются тогда или посредством сравнения эмпирически существующих объектов, или они могут также достигать такой всеобъемлющей всеобщности, что далеко выходят за пределы того, что доступно непосредственному опыту. Каким образом это возможно, нас здесь не интересует.

Достаточно будет сказать, что в этом случае содержание понятия состоит из так называемых законов, т. е.из безусловно общих суждений относительно более или менее широких областей действительности. Понятия, следовательно, бывают иногда большей, иногда меньшей всеобщности, стоят поэтому ближе или дальше к особенному и индивидуальному и могут так близко подойти к нему, что под них подпадет только небольшой круг объектов, но все же они всегда общи, в том смысле, что ими не принимается во внимание все то,