Риск.Молодинская битва. - Геннадий Ананьев

Вернувшись, Фрол сообщил князю:

— Завтра царь пожалует своей встречей.

Ишь ты, все узнал. Но может быть, просто бахвалится и никакого приглашения в Кремль не будет.

Вышло, однако, по слову Фрола. Сотник приехал в княжеский дворец, когда засумеречило и предупредил князя:

— Завтра государь ждет тебя. Нам велено сопрово­дить.

Значит, вновь под охраной. Скорее всего, похоже, от царя и — прямехонько на Казенный двор.

«Лишь бы не в пыточную!»

Выехали за ворота тем же порядком, как двигались до Москвы: сотник с князем — впереди, дети боярские — за ними. Вроде бы охрана их сопровождает. Странно. Весь­ма странно. Не понять, то ли взят под стражу, то ли нет.

Сотник держал путь к Фроловским воротам, хотя бли­же было бы въехать в Кремль через Боровицкие. Князь Воротынский недоумевал, но ничего у сотника не спро­сил, резонно заключив, что совсем скоро все прояснится.

Выехали на Красную площадь. У Лобного места — толпа. Невеликая, но плотная.

«Казнь?!»

Не по себе стало князю Воротынскому, когда сотник повернул к Лобному месту и, подъехав к толпе, крикнул зычно:

— Расступись!

Протиснулись сквозь толпу в круг. Палач в алом каф­тане, в красных сафьяновых сапогах и в красных же ша­роварах. Топор отточенный носом в плаху врублен; одна рука палача — на топорище, другая — кренделем — на боку покоится. Ждет палач, гордый собой, очередную жертву. Похоже, высоко мнит о себе, полагает, что дела­ет нужное государю и богоугодное дело.

— Подождем, — бросает спокойно сотник. — Недолго. Вот это — штука. Сейчас дьяки царевы пожалуют, объявят царево слово, сволокут с коня и — на плаху.

«А может, сам Иван Васильевич, самовластец жесто­кий, пожалует?!»

Сотник не стал долго томить князя Воротынского, из уважения, видимо, к ратной славе воеводы, к шраму его, в сече полученному, и из-за того, должно быть, что поко­рило его спокойствие, с которым держит себя князь-вое­вода, даже не побледневший лицом.

— Князя Горбатого-Шуйского с сыном Петром каз­нят. Затем — Петра Ховрина, шурина княжеского, кня­зя Сухого-Кашина, окольничего Головина и князя Горенского. Князя Шевырева посадят на кол. Но нам недо­суг на все казни глазеть. Поглядим на Горбатого-Шуй­ского с сыном и — к царю.

Вихрь чувств и мыслей: радость, что не он положит на плаху голову, и возмущение, что лишается жизни еще один потомок Владимира Святого по ветви Всеволода Ве­ликого, умелый ратник, знатный воевода! И не только сам, но и наследник его! Пресекается, таким образом, ветвь знатного рода.

«Вещие слова князя Шуйского! Ох вещие!»

— Ведут, — вздохнула Красная площадь и примолкла в оцепенении. Воротынский бросил взгляд на Фролов-ские ворота, откуда действительно вышагивали первые ряды стрельцов в тегйляях195 красных, с угрожающе под­нятыми бердышами196 , еще и саблями на боку, готовые к любой сече, случись она.

Вот уже и вся стража вышагала из ворот. Целая полу­сотня. В центре ее в тяжелых цепях дородный князь Александр с гордо поднятой головой, а рядом с ним, взявши отца за руку, так же величаво шествует строй­ный, на диво прелестный юноша — князь Петр. Словно не на казнь ведут, а на званый пир к государю, изъявив­шему к ним особую милость.

Перед самым Лобным местом стрельцов догнали по­дьячий в засаленном кафтане и священник Казенного двора. Подьячий объявил волю царя, священник соборо­вал обреченных, и первым шагнул к плахе юный князь, но отец остановил его:

— Не по-людски, сынок, тебе прежде родителя своего гибнуть. Избавь меня от муки сердечной в кущах рай­ских.

Князь Петр остановился и, повременив немного с от­ветом, кивнул все же согласно:

— Хорошо, отец. Будь по-твоему.

Четверка стрельцов хотела было взять князя Алексан­дра под руки, чтобы приневолить его, если заупрямится положить голову на плаху в последний момент, но князь Горбатый-Шуйский так глянул на них, что они попяти­лись.

Палач привычно взмахнул топором, голова князя мягко ткнулась в настил у плахи, тогда юный князь пе­рекрестился (цепь зловеще звякнула), поднял голову от­ца, поцеловал ее нежно и — положил покорно свою голо­ву на плаху.

Сотник тронул князя Михаила Воротынского за плечо.

— Пора, князь, ехать. Государь ждет, должно быть. Не прогневать бы его.

Воротынский натянул поводья, собирая коня, пустил его рядом с конем сотника, но делал все это он машиналь­но, потрясенный увиденным…

Разве ему, порубежному князю-воеводе, мало при­шлось видеть снесенных с плеч голов, разве ему самому не приходилось рубить их во всю свою богатырскую си­лушку и видеть, как шлепалась голова татарская или но­гайская под конские копыта? Но то — сеча с врагами, го­рячая, безоглядная. Там господствует лишь одно: либо снесешь с плеч вражескую голову или рассечешь ее, либо лишишься своей собственной; и еще важно, что никто не приглашает в земли русские сарацинов-разбойников, они сами лезут, алкая легкой наживы, и если гибнут — туда им и дорога. А здесь, перед его глазами, свершилось злодейство — царь обезглавил верного слугу своего, слав­ного защитника отечества многострадального, да еще и такого же бесстрашного, как и сам воевода, сына, наслед­ника его ратных подвигов, кто в лихую пору тоже не дрогнул бы и своим мужеством заступил дорогу врагам.

«С великими ущербными следствиями для России эта царская жестокость!»

И еще одна мысль билась в сетях неведения: по воле ли сотника, падкого на столь ужасные зрелища, он, князь опальный, был остановлен у Лобного места или по воле самовластца Ивана Васильевича, чтобы внести в ду­шу смятение и напугать перед встречей.

«Слово поперек, и то же самое ждет. Так, что ли?»

Но странное дело, когда князь Михаил Воротынский убедил себя, что Иван Васильевич специально все это ус­троил, он словно сбросил с себя все волнения и пережива­ния и воспылал желанием сказать государю в глаза все, что о нем думает.

«Пусть скоморошничает с Малютой да с Грязным197 безродными, а не со мной, Владимировичем! Не позволю! Лучше — голову на плаху!»

Без робости, полный решимости вести с царем серьез­ный разговор, вошел Михаил Воротынский в уединен­ную комнату перед спальным покоем царя. Здесь все бы­ло так же, как и прежде, когда приглашал Воротынского сюда государь для тайных бесед, только полавочники за­менены на шитый золотыми нитями малиновый бархат. Иван Васильевич уже сидел в своем кресле, весьма напо­минающем трон, тоже покрытом малиновым бархатом. Воротынский поклонился царю, коснувшись пальцами пола, и спросил, смело глядя в пронзительные глаза са-мовластца:

— Ты хотел видеть меня, государь? Иван Васильевич кивнул:

— Позвал я тебя, раба своего…

— А я думал, для совета позвал, вспомнив, что я твой слуга ближний, — перебил князь.

— Иль не доволен честью такой? Будто не знаешь, сколько при царях ближних слуг было. По пальцам пере­чтешь. Отец твой деду моему — слуга ближний…

— За что царица Елена лишила его жизни.

— Не дерзи. Перед Богом моя мать в ответе, не перед рабами смертными. И, сделав паузу, спросил жестко: — Может, желаешь последовать за Горбатым-Шуйским?! С братом своим совместно! С сыном малолетним, княжи­чем Иваном?!

— Воля твоя, государь. Если тебе радетели славы тво­ей державной не нужны, посылай на плаху. Без униже­ния пойдем, не посрамим рода своего. Одно скажу: лю­бимцы твои новые бражничать горазды, в воеводских же делах сосунки. А без воевод ты от крымцев и турок не

оборонишься, не то чтобы за Литву соперничать.

И замолчал, вполне понимая, что уже шагнул за грань предела, за которым — пропасть. Даже за эти слова впол­не можно поплатиться головой. Решил подождать ответа государева, а уж потом, если в цепи заковать повелит, то уж без удержу все выложить, если же только погневает­ся, поосторожней речи вести, хотя и не отступаться от своего.

Молчал и царь Иван Васильевич, опустив голову. Словно совестливые думы вдруг отяготили его.

До предела напрягся Михаил Воротынский, чтобы не показать государю, что с трепетом ожидает его слова. Ни в позе, ни во взгляде не терял он своего княжеского до­стоинства, и силы душевные давало ему поведение отца и сына Горбатых-Шуйских у плахи и под занесенным топо­ром палача.

Долго, очень долго томилась тишина в небольшой хмурой палате, но вот наконец царь разверз уста. Грусть и усталость зазвучали в его голосе, а слова лились совер­шенно не те, каких ожидал с трепетом князь Михаил Во­ротынский.

— Приемлю я, князь Михаил, твою обиду за себя и за брата. То верно, что не по своему же Уложению я посту­пил, лишив вас родовой вотчины. Признаю и исправлю. Треть удела Воротынского — твоя, треть — князя Влади­мира, брата твоего, ну а треть, что покойной вашей мате­ри на жизнь определена Уложением, как и следует — в казну. За Одоев жалую тебе Новосиль, а князю Владими­ру — доход от Стародуба. Быть тебе еще и наместником Казани.