Риск.Молодинская битва. - Геннадий Ананьев

Но как только въехал поезд во двор их московского дворца, даже не слезая с коня, распорядился:

— Заносите все в хоромы. Со мной — Николка Селе­зень.

— Не рискованно ли без охраны? — услужливо вопро­сил Фрол, но Михаил Воротынский даже не ответил ему, крутнул аргамака и взял с места в карьер.

Николка, огрев своего коня плетью, полетел вдогон.

Жив братишка, и это немного успокоило Михаила Во­ротынского. Он опасался худшего, хотя никому о том не говорил. Уж слишком скор на расправу стал царь Иван Васильевич. Сегодня отдалит от себя, завтра — палачей пошлет.

Грустен князь Владимир. Вздохнул:

— Не знаю, верно ли поступил ты, приехавши… В Кремле — козлопляс. Мракобесный у трона и на троне. Жизнь слуг верных гроша ломаного не стоит…

— Иль помалкивать, видя зло, государя окружившее?

— Поздно, брат. Поздно! Мне тут виднее было, чем те­бе в уделе. Единственный выход — звать на трон велико­го князя Владимира Андреевича. Только теперь это весь­ ма затруднительно. Скорее головы сложим, чем задуман­ного добьемся.

— И все же не смолчу. Всю правду-матку государю вы­ложу! Глядишь, пронесет.

Не простер на сей раз Бог руки своей над князем Ми­хаилом Воротынским. Получилось точно по Екклезиас-ту191 : праведников постигает то, чего заслуживали бы де­ла нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслужи­вали бы дела праведников. Не храбрым победа, не муд­рым — хлеб, и не разумным богатство, и не искренним благорасположение, но время и случай для всех их.

Только на третий день царь нашел время для разгово­ра с ближним своим боярином. В первый день царь мона­ха медведями травил за злословие против царской особы, а потом бражничали, хваля свирепость косолапых, и гне­вались тем, что монах жребий свой принял, молясь Все­вышнему, а не потешил их трусливым бегством от смерти по загону. Осуждали, гневя Ивана Васильевича, и цер­ковных служителей, которых согнали на потеху, но ко­торые так и не проронили ни одного слова, ни одного зву­ка. Святоши!

Следующее утро началось с похмелья, которое само по себе переросло в пьянку на весь день. Даже от Малюты Скуратова, пытавшегося донести о самовольном приезде в Москву князя Михаила Воротынского, отмахнулся:

— Завтра. Сразу же после заутрени жду тебя.

По такому случаю не стал государь похмеляться, а лишь осушил кубок-другой клюквенного квасу. Слушал Малюту со вниманием.

— Со всей семьей пожаловал. Украину твою бросил на стремянного и его сына, годами не зрелого. А здесь, с коня не слезши, поскакал к брату своему, князю Влади­миру…

Настроение у Ивана Васильевича подавленное, ему ничего не хотелось, ни о чем не думать, но он все же по­велел:

— Пусть пошлют за ним. Здесь я его стану ждать. Князь Воротынский был готов пожаловать к царю, оттого, не мешкая, поднялся в цареву потайную комна­ту у его спальни и предстал тотчас же перед расхлестан­ным, гологрудым царем во всем параде, в мехах весь, в бархате и атласе, золотым шитьем и самоцветами свер­кающий. Поклонился, коснувшись кончиками пальцев пола.

— Челом бью, государь.

—   Эка челом… Ты лучше скажи, отчего ускакал из Одоева, оставив украины мои без глазу воеводского? — от­хлебнув кислого кваса и вздохнув горестно, продолжил, но тоже без сердитости, а с вялой безразличностью: — Са­мовольства в тебе, князь, через верх.

—   Не оставил, государь. Око мое там безвыездно. Стремянные Двужил Никифор и сын его Косма, что те­бе списки от крымских верных людей доставлял, — ратники славные. Ни одна сакма, даю голову на отсече­ние, не пройдет тайно, не то чтобы рать. А если рать начнет тумениться, мне из Крыма весть загодя дадут. Да и Поле станицы беспрерывно лазутят. Приехал же я в царственный твой град оттого, что сердце кровью об­ливается…

— И у меня обливается. Кто царь всей России? Кому Богом трон определен и судьбы рабов его кому в руки да­ны? Мне. Я в ответе перед Богом, мне и решать, но не плестись за властолюбцами, которым все мало, которым любо меня с трона свести, а не служить мне по чести и со­вести. Вот и ты, ближний боярин мой, не доволен милос­тью моей, самовольничаешь, на большее метишь. А уж

куда слуге больше?

— Упаси Господи, государь!

— Это — словеса. Дела же о другом говорят: с татара­ми сносишься, с литовцами тоже. Аки государь. Полк без ведома моего ведешь куда тебе заблагорассудится. Удел покидаешь. Не спросивши.

— Помилуй, государь! Я же обороны твоих украин ра­ди все это делаю. Ты велел бдить, я и бдю_ Сам знаешь, что красоваться пред дружиной на аргамаке много ли ума требуется? Знать все наперед, вот в чем сила пору­бежной стражи!

— Верю тебе, оттого и не опалил. Только край все же знай. Перешагнешь его — не сносить головы.

Воротынский продолжал, вроде бы не ему адресована угроза:

— А еще, отчего беру иной раз сверх меры, ибо ты, го­сударь, перестал слушать советы верных слуг своих. На Вселенском соборе192 ты клялся карать зло и держать у сердца верных слуг. На Арском поле повторил то же са­мое, крест животворящий поцеловав. Похоже, запамято­вал те клятвы, государь. Иль князь Владимир не верой и правдой тебе служил? Отчего ты не мил к нему?

— Я Богу отчет дам! — явно начиная выходить из доб­родушно-безразличного состояния и наливаясь гневом, обрезал царь Иван Васильевич. — Только Богу! Слишком много вас, советчиков, развелось!

— Советчик советчику рознь. Одни во благо отчизны твоей, государь, стремятся, другие, корысти ради, раз­вращают цареву душу.

— Хватит! Злословие твое беспредельно! А я тебя только что предупредил! Впрочем, — пересиливая свой гнев, продолжил Иван Васильевич менее сердито, — не казню тебя, хотя ты и достоин этого. Ты вот что… Завт­ра же отправляйся в Кирилло-Белозерский монастырь. Княгиню бери, от греха подальше, сына и дочку. Там моего решения подождешь. А оно будет зависеть от то­го, что мне дьяк Разрядного приказа донесет. Сегодня же пошлю дьяка в Одоев. Пусть поглядит, верно ли ты сказываешь, что не оставил украины мои на произвол судьбы. Если что не так, на монастырское кладбище снесут тотчас же. Всю семью твою. Заруби себе на носу: всю семью! Князя Владимира тоже не пощажу. С семь­ей вместе!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Постепенно обустраивались на новом месте князь и княгиня Воротынские, все у них вроде бы налаживалось, все, но только не душевное состояние. Настоятель, ке­ларь и братия встретили их в монастыре весьма привет­ливо, выделили вначале небольшой домик, но тут же на­чали рубить терем, достойный княжеской семьи. За ме­сяц монастырские плотники и столяры его сладили, а тут и посылка от царя подоспела: вина фряжские, мед, балы­ки белорыбьи, икра, фруктов разных заморских вдоволь и, ко всему прочему, сто рублей ефимками193 .

Дьяк, привезший припасы и деньги, объявил волю са-мовластца Ивана Васильевича:

— По достоинству княжескому припасов в достатке от казны самого царя и монастырской, денег же ежегодных — сто рублев.

Щедро, конечно. Вроде бы не опальный даже, а слу­жилый на жаловании, а не с земли. Только долго ли пользоваться придется иезуитской сей милостью, вот что тревожило.

Дьяк ничего не рассказал о делах во граде царствен­ном, но его попутчик келарь монастырского подворья в Москве, приехавший в монастырь со своими нуждами, наверняка привез достаточно новостей, о которых пове­дает архимандриту. Возможно, он ради этого и приехал, ибо вместе с дьяком возвращается в Москву.

«Попробую выведать у настоятеля», — решил Воро­тынский, томимый неизвестностью.

Пока он выбирал для этого удобное время, сам архи­мандрит позвал его к себе. Усадил в своей просторной и светлой келье и сразу же, без обиняков, словно обухом по голове:

— Окованы боярин думный Иван Шереметев и дьяк царев Михайлов. Брат Ивана Шереметева Никита обез­главлен.

— Что творится?! — с тоской воскликнул князь Миха­ил Воротынский. — Герои Казани! Ужас крымцев!

И сам же опешил от неожиданного откровения: все, кто готовил поход на Казань, был душой его, затем отли­чился во время осады и при штурме города, все — в опа­ле. Все до одного. А за плечами Ивана Шереметева, Да­нилы Адашева и за его, княжескими, еще и славные дела в сечах с крымцами. Не может такого быть, чтобы слу­чайное совпадение. Не может быть!

Архимандрит тем временем продолжал, ничего не от­ветив на восклицание князя:

— Алексей Адашев, земля ему пухом, удавлен по цар­скому повелению…

Вот это — новость! Завтра и его, князя, удавят. Княги­ню с детьми тоже. Пошлет царь заплечных дел мастеров и — конец всему.

Архимандрит продолжал:

— Пыточная в Кремле не лодырничает, по горло кро­вавой работы. За грехи наши тяжкие наказует нас Гос­подь Бог ожесточением души, лишает разума доброго, питая злым.

Воротынский даже поежился, наяву представив себе пыточную, спустя столько лет как сейчас он ощутил удушливыи запах паленого мяса, почувствовал нестерпи­мую боль от разогретого до белого каления железного прута, которым неспешно рисуют православный крест на его ягодицах; и вновь напряглись руки князя, словно поднимая отяжелевшее безвольное отцовское тело, и вы­рвалось у него: