Том 10. Публицистика - Алексей Толстой

Наше искусство всенародно. Значит ли это, что оно должно во имя доступности сдавать или терять некоторые свои высокоэстетические или идейные качества?

Нет, никогда. Высшая математика не станет более упрощенной, если ее станут изучать не двести человек, а двести миллионов. Художник зовет читателя за собой, и в нем лишь сильнее и ярче напряжение творчества, когда за ним идут не двести человек, а двести миллионов. Тот из художников, кто не зовет, кто пытается, ложно поняв всенародность искусства, делать уступки качеству, — тот падает. Его растопчут передние ряды потребителей искусства.

В нашем искусстве уничтожен разрыв между высотой искусства и широтой его потребления. Чем выше искусство, чем оно правдивее, утонченнее, тем сильнее на него отклик в массах.

Пожалуй, это ярче всего иллюстрируется в нашей кинематографии. До войны [1914–1918 гг.] в России было 2000 кинотеатров. Сейчас в Союзе 30 000 кинотеатров и киноустановок. Это далеко не охватывает потребности населения, и крестьяне в колхозах на свои средства начинают строить кинотеатры. Валовые сборы лучших кинофильмов колеблются от 15 до 20 млн. руб. в год. Кинофильмы, где сделаны ложные уступки популярности, кинофильмы, художественно не правдивые, не собирают и десятой доли.

Героика, добрые чувства и оптимизм — вот потребности массового зрителя. Характерно и знаменательно то, что героика, еще не так давно бывшая внешним содержанием картин, теперь силой выросших потребностей зрителя переключается на глубину психологических переживаний. Путь нашего киноискусства — от внешнего движения к внутреннему движению, от вещи, которую созерцают, к вещи, которую переживают, то есть к искусству.

Перед моим отъездом я видел только что оконченный фильм «Депутат Балтики». Это — эпизод из жизни русского ученого, ботаника и агротехника Тимирязева. Герою фильма 75 лет. Казалось бы, не слишком захватывающий сюжет о ботанике семидесяти пяти лет. Но когда на полотне экрана перед вами бьется благородное человеческое сердце, когда мужество, честность, благородство и любовь к человечеству разворачиваются, как широкая сюита, когда у зрителя закипают слезы благодарности к этому высокому, юному душой старику ученому, — уверяю вас, никакие штыковые атаки и военные марши, никакая самая горячая перестрелка между гангстерами и полицейскими сыщиками не увлекут и не захватят вашу душу, как фильм, подобный «Депутату Балтики».

Я очень хочу обратить ваше внимание еще на одно обстоятельство: книги наших молодых писателей, наши новые фильмы, театр, музыка, живопись носят оттенок, я бы сказал, мужественности.

Это не та мужественность, как ее понимают в некоторых странах, где государственный режим строится на культе насилия, на возвращении современному человеку инстинктов гейдельбергского человека. Нет, народ у нас физически очень сильный, и мужественность он хочет понимать как культ моральной и волевой силы. Эта моральная упругость, мужественность веры в будущее, мужественность оптимизма, мужественность дружбы народов СССР и окрашивает наше искусство.

Причин этого мне не хочется сейчас доискиваться. Причина, быть может, в том, что пятьдесят процентов наших читателей и зрителей, а может быть, и больше, — женщины. Советская женщина равноправна и по закону, и на деле. Женщина — председатель сельского совета, женщина — прокурор, женщина — капитан дальнего плавания, женщина — профессор, инженер, диспетчер на железной дороге, милиционер на перекрестке улиц, водитель автомобиля, пилот, рабочий на заводах тяжелой индустрии… Нет профессии, где женщина у нас сказала бы: нет, это женщине не под силу.

Не нужно думать, что советской женщине кто-то все это дал. Нет, все она взяла сама. И если советская девушка раскрывает книгу стихов, уверяю вас, она ищет в ней песни о любви такой, где голос певца звучит мужественно и радостно, голос ей равноправного мужчины, друга радостной жизни, которую они строят и будут строить. Где радость в достижениях труда, в растущем изобилии, в необъятных возможностях познания. Человек рожден, чтобы быть счастливым, — в обратном вы не можете убедить советскую девушку с белозубой улыбкой и волосами, растрепанными ветром. А раз так, то искусство, это — познание счастья.

О советской литературе

В 1921 году Советская Россия представляла картину населенной местности после урагана. Все было опрокинуто: архитектура социального строя и бытовые отношения. Все смешалось: моральные понятия, обычаи, представления. Диалектика революции была понятна сотням тысяч, но не миллионам. В реальность построения в России социализма верили путиловские рабочие, но не верили некоторые оторванные от действительности «теоретики» Коммунистической партии. Генералы чистили сапоги на улице, дворник управлял городом. Сын учил отца новой жизни. Деревенская баба, которую еще два года тому назад муж безнаказанно бил вожжами, избиралась председательницей сельсовета.

В такой обстановке появились первые книги молодых советских писателей. Это были первые «пузыри жизни», первые попытки понять и разобраться в том, что случилось…

Советская литература первого периода (я считаю его от конца гражданской войны до начала строительства первой пятилетки) носит все следы изобилия сырого материала, стремление к гигантским масштабам и часто — отпечаток дилетантской неопытности художника.

Литература этого времени оперирует глыбами материала, рисует огромной кистью, ярко, условно, неряшливо. Герой литературы — человеческая масса, толпа. Человеческие персонажи не дифференцированы, это скорее огромные контуры людей, контуры, налитые страстью и темпераментом, присущими массам… Наиболее мощным, наиболее выразительным, наиболее дерзким и конгениальным эпохе художником для этого первого периода я считаю Владимира Маяковского.

Для этого периода характерна поэзия. Это — последние песни Александра Блока и воинствующий нигилизм Есенина, деревенского парня, который пошел колесить по свету, пошатываясь от хмеля революции и плача по своей погибшей деревенской душе… Это — наиболее любимый мною из всех наших поэтов — рано умерший Эдуард Багрицкий. Его поэма «Дума про Опанаса» как бы спета самим народом, это уже эпос… Десятки поэтов блеснули за этот период. Все они отобразили величие и грандиозность надежд грозовой утренней зари революции.

Советскую прозу и драматургию этого периода я бы определил как фрагменты огромного, еще не написанного полотна истории. Здесь смешение литературных школ и методов искусства от дикого импрессионизма Пильняка до натурализма гладковского «Цемента» или «Железного потока» Серафимовича.

Кто читатель этой литературы? Не нужно забывать, что 17–18 лет тому назад Советская Россия была еще в лохмотьях царского наследства: 70 процентов, а у некоторых народов и все 100 процентов неграмотных. Наши книги того времени издавались тиражом в 5-10 тысяч экземпляров, и мы в лицо еще не знали хорошо нашего читателя. В сознании читательской массы литература играла скорее служебную роль: или как пропаганда, или как отдых и развлечение. Тогда еще все влияние было направлено к восстановлению разрушенного хозяйства. Литература была еще роскошью для широких масс.

Рубежом второго периода советской литературы я считаю начало осуществления большого плана индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства — начало первой пятилетки. Все силы страны были мобилизованы, как для великой войны. Гарантией успеха столь грандиозного замысла, как превращение в пять лет самой отсталой из европейских стран в передовую — была идея Ленина, положенная в основу нашей революции: народ таит в себе неисчерпаемый источник творческих сил. Нужно создать лишь такие условия, при которых эти творческие силы освободились и получили бы свою наибольшую эффективность.

Скептиков было достаточно при начале осуществления первой пятилетки, и скептиков, и недовольных, и врагов, и вредителей.

У советского корабля трещали мачты и рвались паруса. Иосифу Сталину пришлось крепко держать руль, ведя корабль к поднимающимся из-за горизонта очертаниям новой земли социализма, казавшейся иным неведанной, иным — призрачной.

Все, все в стране было призвано на службу, в том числе и литература… Еще не дописаны романы из эпохи гражданской войны или повести из вчерашнего обывательского быта, уже ставшего сразу пережитой историей, а уже многие писатели, увлеченные водоворотом строительства, поехали туда, где взрывались скалы и валились леса для фундамента заводов и новых городов.

Для этого второго периода советской литературы характерен очерк, торопливое, деловое произведение… Характерен быстро возникший и широко развернутый интерес миллионых масс строителей к тому, чтобы были запечатлены их дела и их усилия. Литература вовлекается в строительство. Многие из писателей, которые не хотят этого понять или считают себя хранителями священного огня в уединенных кабинетах, подвергаются страстной критике читателя, не желающего разбираться в тонкостях искусства… «Давай сегодняшний день. Рассказывай нам про нового человека, взрывающего горы и валящего вековую тайгу…» На всех стройках, на заводах, в глубоких лесах, в тундрах, на севере появляются газеты — от многотиражных печатных до стенгазет.