Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов

Мы без стука вошли в дом, оставляя мокрые следы на крашеном дощатом полу. Варвара тревожно смотрела на нас. Ее выпуклые глаза перебегали с одного лица на другое. Она тоже недавно вернулась с гончарни, но уже успела переодеться. На ней была «трофейного» цвета юбка и суконный жакет.

Мы стояли среди розовых «девичьих слезок», хорошо промытых фикусов с мясистыми листьями, среди чисто побеленных стен, рушников, среди вышивок, фотокарточек в рамочках. Со стены смотрел розовощекий товарищ Деревянно, первый хозяин дома. Почему-то мне казалось, что товарищ Деревянно увековечен здесь как первая жертва Варвары.

— Здравствуйте, здравствуйте, гости, — сказала Варвара слащаво. — Может, за самогоночкой на поминки? А что ж все сразу?

Ёе взгляд остановился на мне. Глаза у нее были властные и нежные, даже чуть грустные — свинец и патока. Но она уже не могла завернуть меня в кокон или бросить, как точанку, на гончарный круг. Я кое-что пережил за это время и кое-что узнал. Много крови запеклось внутри.

Гнат уселся на корточки под вешалкой, подпирая широкой спиной стену, и смотрел на Варвару по-собачьи преданными глазами.

— Попеленко, сними с него ватник и осмотри в сторонке, чтоб Гнат не видел, — сказал я. — А вы, Варвара Деревянко, садитесь.

— Вот как! — удивилась она. Глаза ее округлились, темные полудужья бровей поднялись. — А помните, вы по-другому заходили сюда, Иван Николаевич! Совсем по-другому.

Варвара посмотрела на Глумского: для него было сказано. Она нападала, но я видел, что это от стремления преодолеть растерянность, испуг.

— Да, я заходил по-другому, — сказал я. — Ни от кого не скрываю. Садитесь.

— Нашла чем хвастаться! — отозвался Попеленко, неся на оттопыренном пальце засаленный ватник. — Много перебывало, так хвастаешься.

И он скрылся в спальне, за занавесочкой из ситчика в горошек.

— Много не бывало, а был тот, кого любила, — сказала Варвара певуче.

Ее речитатив, я помнил, действовал на меня как горячий нож на масло. Красивая она была, Варвара, ничего не скажешь.

Сна смотрела на ситчик в горошек. Вдруг как будто опомнилась.

— Чего это вы тут хозяйничаете? Ходите, следите! Что ж это такое, а?

Гнат, услышав крик, испуганно поднял голову, перестал улыбаться. Как это у нее получалось, у Варвары? Глаза загорелись, щеки запылали.

— Сядьте, — сказал я. — Успокойтесь.

— Вот еще! — рассердилась она. — Командует в моей хате!

Глумский все молчал. Стоял, прислонившись к стене, держал карабин перед собой, в положении «к ноге», Варвары для него как будто не существовало, думал о чем-то своем.

— Есть! — Попеленко вышел из спальни, держа что-то в кулаке. Я недаром верил в его сообразительность и сметку. — Там такой вроде кармашек; я думаю: чего это два шва? А там оно сховано…

Попеленко раскрыл плотную квадратную ладонь. На ней лежала непромокаемая прорезиненная обертка от индивидуального перевязочного пакета, свернутая вдвое. Я раскрыл обертку, достал маленький блокнотный листочек. И едва успел убрать ладонь — Варвара сделала неожиданный прыжок. Ее ногти оцарапали мою руку. Попеленко оттащил Варвару на место и встал между нами пограничным столбом.

— Ай-ай-ай! — сказал он. — До чего баба себя распускает.

— Везучий ты, Капелюх, — сказала Варвара. — Два раза смерть заходила, а ты живой! Недаром я тебя сразу отметила. Есть в тебе за что бабы любят везучесть и башковитость. Я тебя тогда просила: живи здесь. Если б ты здесь остался, думаешь, я бы этим занималась?

Я смотрел на нее — лицо невинное и искреннее, голос звучит проникновенно. Ну кто ее разберет, эту бабью душу? Может, она не ведает, что творит? Как ребенок, проходит мимо смерти, не понимая ее смысла, не задумываясь, даже если сама виновна? Как вьюнок обвивает любую ближайшую веточку, делит с ней судьбу, а если веточка обламывается или выскальзывает под напором ветра, ищет следующую — и с той же преданностью и настойчивостью обвивает ее?

…В записке была цепочка слов: «Климарь убитый. Семеренкова привезли мертвого. Гончарня порушена. Люди обижаются. Чего это ты учинил такую дурость? «Ястребки» все прежние. Никакого прибытия сил с Ожина не слыхать. Не трогай матросика Кривенду. Скоро пойдет с отпуска. И так мать хоронит по той дурости. Когда выполнишь обещанное? Смотри не обмани. Жду. Подруга твоя Ясонька».

Такой был телеграфный текст.

4

Я внимательно рассмотрел записку: простой блокнотный листок в клеточку, слова вписаны ровно, гладенько, правый верхний угол надорван.

Гнат, увидев, что Варвара притихла, успокоился в своем углу. Он принялся напевать, ожидая, когда мы наконец вернем ему ватник и отпустим в лес.

Я дал почитать записку Глумскому, затем Попеленко. «Ястребок» читал долго, по складам, шевелил толстыми губами, морщил лоб.

— Складно, — сказал он и удивленно покачал головой, глядя на Варвару, повторил про себя имя: «Ясонъка».

Хорошие имена дают возлюбленным на Украине, ничего не скажешь.

— Вы писали? — спросил я у Варвары.

— Чего отпираться? — сказала она и не отвела глаз. — Чего зря брехать?

— Так…

Надо было бы составить протокол, акт, что ли, но я не знал, как писать офицальные бумаги. Да и времени не хватало.

— Про Абросимова тоже вы писали?

— Какого Абросимова?

— Про которого Попеленко тогда рассказывал. Комсомолец. Мальчишка, ну… Из района ехал.

— А… Пацанчик тот. Я писала. Так я ж не думала, что так выйдет!.. С этим-то…

Вот ведь как — и фамилию своей жертвы забыла.

— Я и сама не знала, кто такой. Мне сказано было все сообщать, что слышно.

— Ты что, только через Гната посылала? А сам приходил?

— Давно не приходил.

— Чего ж затаился?

— Не знаю. У него свой ум. Не мое дело.

— Боялся, что ль?

— Да не. Может, уехать надумал. По-тихому. Никто б и не заметил. А тут вот такая дурость! — Она сокрушенно покачала головой.

— Где у тебя блокнот?

— Какой блокнот?

— Откуда странички вырываешь.

— А-а… Что это вы удумали? Вот еще!

Кокетливым взглядом она обвела всех нас троих. Голос ее звучал нежно, почти воркующе. Неужели она действительно не понимала, что натворила?

— Ты скажи, где блокнот, Варвара, поскорее, — вмешался Попеленко. — А то сейчас начну рыться, так весь порядок тебе нарушу, ты ж знаешь, я незграбный.

Он был психолог, Попеленко. Варвара посмотрела на его короткопалые корявые руки, в цыпках и ссадинах, с неотмытыми следами сажи. Страшно было подумать, во что может превратиться чистенькая хата, если Попеленко начнет в ней хозяйничать.

— Возьми под периной, — сказала Варвара. — Только не ройся. В ногах он.

Попеленко исчез в спальне и тут же вернулся с блокнотом. Это был довоенный блокнотик, огромная ценность по нынешним временам. На обложке — парашютист. Десятка два листочков были вырваны, от них остались лишь корешки.

Попеленко принес огрызок карандаша, он уже присмотрел его под кружевной накидочкой на этажерке. Я проверил карандаш, почеркав им в блокноте. Да, этим огрызком были написаны аккуратные строчки. Вырвал еще один листок из блокнота.

— Садитесь и пишите.

Варвара отвернулась:

— Вот еще! Никакой брехни я писать не буду. Мне самой попадет. Горелый брехни не прощает.

— Садитесь и пишите.

— Нет.

Горелый оставался для нее самой сильной и значительной фигурой в округе. Может, так оно и было.

— Пишите.

— Не-е, — спокойно отвечала она. — Я из-за этого жизни могу лишиться.

— Пиши, Варя, у тебя ж пять классов, ты грамотная, — попробовал по-хорошему Попеленко.

— Не-е.

Ну что нам с ней было делать?

Сидела она аккуратно поджав ноги, суконная юбка открывала круглые полные колени, грудь круто изгибала цепочку пуговиц на жакете. Да, красивая она была, Варвара. Не кричать же на такую… Я посмотрел на Глумского и Попеленко. «Ястребок» сделал едва уловимое движение прикладом: мол, если разок дать по спине, что получится? Я погрозил ему кулаком.

Гнат напевал в своем углу: «Вот он ходит к ней, вот он ходит к ней, все у клуню, там, где сено… Ой, там темно и тепло, на сене высоком…»

Глумский вдруг зашевелился, закряхтел.

— Значит, так, — сказал он. — Если ты не напишешь, я тебя пристрелю как бешеную собаку, и точка.

Варвара резко обернулась к нему. У Глумского были глаза-щелочки, челюсть выпятилась вперед и отвисла, обнажая зубы, он и вовсе ссутулился от своих нелегких дум, стал как горбун.

Известно, Глумский слов на ветер не бросает, а то, о чем сказал, сделает, даже если себе во вред. Это не пустая угроза. Слишком многое стоит в глазах-щелочках. Он сегодня насмотрелся на разрушенный заводик, на Семеренкова, Кривендиху. Он на многое насмотрелся с того дня, как немцы прошили автоматными очередями его сына.