Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов

— После гулянки ей было заступать, вот и пошла, сказал Глумский. — И не попросила замены.

— За Валериком послали? — спросил я.

— Послали.

— Домой?

Председатель искоса взглянул на меня. Приоткрыл бульдожьи зубы.

— Куда надо послали… Чего им сдалась гончарня, чего они искали? — сказал он. — Ямы вырыли. Зачем? Что ж это такое?

Сквозь балки потолка и сюда, в сушильню, падали капли дождя. Крыша над заводиком была почти вся сорвана и сброшена вниз. Желтая и черная солома лежала на земле, парила под дождем.

По двору бродили закопченные люди с вилами, топорами и баграми. Все были оживлены, разговаривали, но вполголоса, поглядывая в сторону сушильни.

Дождь и багры спасли заводик, точнее, его стены. Все, что было внутри, изуродовали гранатные взрывы. Здесь, в закрытом помещении с толстыми стенами и маленькими оконцами, ударная волна похозяйничала как следует… Гончарные круги расщепило на части, даже толстые спидняки не выдержали. Опрокинуло все столы с посудой, и глечики-сырцы, оставленные с вечера, лежали на полу плоскими кусками, все еще сохранявшими некое подобие сосудов. Все стены были разукрашены красками, превращены в щербатую палитру. Желтые, красные, синие, зеленые пятна… Зачем?.. Бессмысленное, дикое разрушение, непонятная месть.

Штабель готовой посуды во дворе стал кучей черепков. Глечики, барильца, горшки, куманцы, макитры лежали разноцветной, искрящейся глазурью массой. Рядом шипела и потрескивала груда соломы. Я поднял один из черепков- бочок расписного барильца. На нем зеленела веселая, тянущаяся лепестками вверх «сосонка». Может быть, та «сосонка», которую в день, когда я пришел поговорить с Семеренковым, выводила коровьим рожком Антонина? Тонкие пальцы крепко держали коровий рожок, узор вился, трепетал, а барильце, медленно вращаясь, подставляло свой рыжий бок. Тогда я впервые встретился с ее глазами, и между нами возникло мгновенное ощущение родства и близости. Оно оказалось безошибочным. Антонина. Антоша.

Я положил осколок барильца в карман.

Неподалеку, на ровной, усыпанной стеклами и черепками площадке, собрались старухи. Бабка Серафима грозила лесу высоко поднятым острым желтым кулачком и поясняла, что она думает о бандитах. Это был своего рода бабий митинг. Серафима, конечно, говорила не «по-письменному». Ругань Серафимы звучала как заклинание.

Что искали на заводе люди Горелого? Я задавался тем же вопросом, что и председатель. Бандиты вырыли две большие ямы: одну — в цехе обжига, рядом с печью; вторую- во дворе, у дальнего угла гончарни. Видно, работали всю ночь.

Клад, что ли, был здесь зарыт? Мне снова вспомнился рассказ Сагайдачного. Искали золото? Чушь… Горелый не мог быть фантазером. Фантазеры не шли в полицаи. Туда шли люди трезвые, очень трезвые, с четким представлением о материальных благах и выгодах.

Но что-то они искали! И, видно, не нашли, иначе не стали бы в припадке злобы жечь гончарню. Семеренков явно имел отношение к поискам. А зачем им понадобилась Антонина? Гончар не открыл им всего, что знал, и они решили прибегнуть к самому сильному средству воздействия? Да, об этом и Сагайдачный говорил: «Вся их операция имеет отношение к Семеренкову». Гончар знал какую-то тайну. Какую? И почему он не хотел открывать ее?

Семеренков… Может, он-то и был седьмым и я не ошибся, пересчитывая людей, уходивших с гончарни? Но в лес юркнула змейка из шестерых. Это я хорошо видел.

Я отозвал в сторону Глумского и Попеленко. Ватник на «ястребке» был сожжен, а белесые ресницы потемнели от копоти.

— Чего доброго, ты научишься воевать, Попеленко, — сказал я. — Небось первым к гончарне прибежал?

— Первым, — засвидетельствовал Глумский.

— Хиба мы хуже других? — спросил «ястребок».

— Ты иди в село, обеспечь наблюдение, — сказал я своему помощнику. — Там, кстати, у Семеренковых во дворе лежит Климарь. Под мешком. Надо его свезти оттуда.

Глумский внимательно посмотрел на меня. У него были узкие, цепкие глаза. Челюсть его проделала вращательное движение.

— Климарь… Так… Когда же он появился?

— На рассвете.

— А ты чего там оказался?

— Дежурил во дворе.

Попеленко, с трудом отрывая сапоги от мокрой глины, поплелся к деревне. За ним увязались Васька и остальные «гвардейцы».

От села к гончарне мчался Валерик. Он придерживал одной рукой бескозырку, чтобы не слетела на таком бегу. Клеши его бились, как паруса при смене ветра. Крепко же он заснул под утро, если не расслышал стрельбы. А может, не хотел слышать? Три счастливых дня отпуска в тылу, в покое — и вдруг выйти из хаты на крыльцо и получить шальную пулю… Совсем нелепо. Да он и не понимал еще, кто стреляет и зачем. Сейчас поймет.

— Сходим к транспортерам, — предложил я Глумскому. — Надо посмотреть на карьеры.

Он снял карабин с плеча, щелкнул затвором, проверил, есть ли патрон. Потом его сощуренные глаза еще раз скользнули по мне, остановились на гимнастерке. Он как будто изучал, все ли пуговицы на месте. Дождь выбивал из меня последние остатки тепла.

— Чего дрожишь? — спросил Глумский. — Намок? Возьми брезентовый плащ там на заводе, в каморке для горшковозов. — И как только я вернулся, накрывшись заскорузлым, жестким, плохо согревающим брезентом, председатель сказал как бы невзначай: — Как это ты продежурил во дворе у Семеренковых в одной гимнастерке?

Мне показалось, что он усмехнулся. Когда Глумский скалит зубы, невозможно определить — собирается он вцепиться в тебя или улыбается.

— Ладно, — сказал я. — Больно догадливый. Пошли.

Мы зашагали по липкой дороге. Округлые следы копыт- здесь из дальних карьеров возили глину-червинку на волах — были заполнены оранжевой водой. Она кипела под частым дождем. Пулемет оттягивал плечо.

— Ну, вот тебе и бабье лето, — сказал Глумский, обернувшись ко мне.

По его выгнутой спине, обтянутой суконной, перешитой из немецкой шинели курткой, вода стекала как по крыше. Он покосился на мои сапоги, превратившиеся в начинку для глиняного теста.

— Ты что ж, в сапогах дежурил у Семеренковых?

— Отстань! — сказал я. — Мало у тебя сейчас забот?

— Много, — пробурчал он. — Но ты смотри не обидь ее, Антонину. Ты соображай, ее нельзя обидеть.

Это я-то мог ее обидеть? Но я на секунду взглянул на себя со стороны: парень двадцати лет, приехал с войны; хоть и глухарский, но здесь вроде бы временно.

— Обязательно обижу, — сказал я. — Я для этого сюда приехал. Никто ее у вас тут никогда не обижал. А я обижу.

— Редкость невиданная — такая девка, — уж не так сурово сказал Глумский. Я к ней давно присматривался. Ты еще под стол лазил, а я в ней человека разглядел.

Дождь сек по брезенту с такой силой, что заглушал слова Глумского. Я подошел к нему вплотную, ствол карабина, подпрыгивавшего на горбатой спине председателя, едва не уткнулся мне в подбородок.

— Я на ней сына женить мечтал! — неожиданно выкрикнул Глумский и затряс в воздухе круглым, как кавун, кулаком, грозя неизвестно кому. — Они же ровесники были. Дружили. Война началась, им уже по пятнадцать было. Эх, думаю, скорее бы подросли… И женил бы! — выбухнул он. — В лепешку бы расшибся, а женил. Такая девка, соображать надо!

Он снова махнул кулаком. Наверно, он женил бы сына на Антонине. Говорят, красивый был у него сын Тарас, настоящий парубок, рослый и характером хоть куда. Гранату бросить в вооруженных фрицев в сорок первом — это надо было иметь кое-что за душой. Вот только запал он, наверно, забыл вставить. Пятнадцать лет!

Первый карьер был чист. На дне его валялся старый поломанный струг. Вода стекала на дно карьера рыжими ручьями. Здесь все было рыжее и красное — под цвет глины. Даже листья мать-и-мачехи, росшей по склонам карьера, казались алыми. Они впитали пыль червинки и теперь, под дождем, отливали красным глянцем.

Скользкой стежкой, петляющей над неровными краями карьера, этой ямы, как будто пробитой в земле гигантским зазубренным осколком, мы прошли дальше, туда, где темнели железные остовы двух бронетранспортеров. В двухстах метрах виднелся лес.

Где-то здесь, как рассказывал Гупан, ранило Горелого, конвоировавшего эти машины. Обожгло лицо — судьба решила оправдать старое прозвище. Темная это была история с бронетранспортерами. Какие-то документы, деньги.

…Как и все вокруг, бронетранспортеры вблизи отливали алым. Налет пыли и ржавчины образовал на металле корочку. Сейчас ее полировал дождь, она поблескивала.

— Никого нет! — сказал, оборачиваясь, Глумский. Борта машин были иссечены крупными осколками эрэсов. Ветер посвистывал в пробоинах и зазубринах.

— Мне показалось, до этого места они шли всемером! — крикнул я в ухо Глумскому. — А потом их стало шестеро…

Здесь стежка вливалась в широкую, затоптанную волами и испещренную глубокими колеями дорогу. На ней-то и стояли бронетранспортеры. Дорога обтекала их, как река обтекает острова, с обеих сторон. А правее был карьер, край которого густо порос бурьяном, репейником, мать-и-мачехой.