Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов

За окном в серой дождливой пелене медленно тянулись мокрые и усталые глухарчане, все вымазанные сажей и глиной. Председатель, нахохлившись, сидел у калитки с цигаркой в зубах. Валерик о чем-то толковал ему, размахивая руками, показывая на карабин, который Глумский держал между колен. Лес, последнее убежище Горелого, был отодвинут далеко-далеко кисеей дождя, колыхался зыбкой кромкой, как ряска на волнах.

— А что, если я соглашусь и напишу, чего вам надо, то, выходит, большую помощь окажу? — спросила Варвара.

— Да, — сказал я.

— Зачтется мне такая помощь?

— Да. Уверен.

Видно, мы теперь уже представляли силу, если Варвара думала о попятной. Попеленко весь сжался от ожидания. Хоть ей и непонятна была задуманная нами игра, но она сообразила, что мы и впрямь не страшимся Горелого, раз намерены вызвать его. И… кто знает? Нас уже четверо.

— Ведь то, что я раньше делала, то несознательно, по бабской слабости, сказала она. — А теперь сознательно могу помочь.

Она сказала это четко, как формулу, чтоб мы запомнили крепко. Неглупая получилась формула.

— Давайте карандаш!

Голос у нее стал тусклый, безразличный, в нем не было обычной серебряной напевности, кокетства и торжества. Сейчас она выполняла нудную обязанность.

— Пиши аккуратно, — предупредил я. — Все точно так, как и раньше.

— Хорошо.

Я принялся диктовать, заглядывая в старую записку, а она старательно, закусив алую губу, выводила:

«Климарь убитый. Семеренкова привезли раненого. Потом скончался. «Ястребкам» указал место, где захоронил деньги и бумаги. Выкопали два бумажных мешка. Все село видело. Гончарня порушена. Чего это ты учинил такую дурость? «Ястребки» все прежние. Никакого прибытия сил с Ожина не слыхать. Говорят, пошлют за Сагайдачным подписывать акт. Потом повезут деньги и бумаги в район. Когда повезут, напишу завтра. Твоя подруга Ясонька».

Она все это написала, и почерк ничем не отличался от первой записки. Я надорвал у листка правый верхний угол.

— Прочитай, — сказал я. — Все правильно? Поверят?

— А насчет матросика у меня было, насчет Валерика, — сказала она. — Где же это?

— Заботишься?

— А чего ж. А то пойдет лесом. Мало ли что. Вон того ж вашего ухлопали, комсомольца…

— Валерика не тронут. Мы сами позаботимся. Да и длинно будет. Поверят?

— Написано все правильно. А поверят — не знаю. Вообще-то мне верили. А чего вы удумали, меня не касается.

* * *

Наш план был принят окончательно час назад, когда мы с Глумским стояли у мазанки Семеренковых и похоронные причитания доносились сразу с двух сторон. Я видел Антонину. Она замерла над телом отца. Не плакала даже. Бледная, прямая; у краев большого, в ровную ниточку растянувшегося рта застыли две незнакомые мне морщинки, две вертикальные строчки.

Она теперь осталась полной сиротой, Антонина. И старшая сестра, я знал, уже не вернется в дом.

Глумский, уткнув мощный подбородок в воротник суконной куртки, все двигал челюстью. Мы молчали. Каждый понимал, что, если сейчас Горелого оставить в покое, он, возможно, навсегда покинет эти места. Стихнут наконец выстрелы, перестанет литься кровь.

Но Глумский сказал:

— Давай решать. По-большевистски. Как комсомольцы и коммунисты решают.

— Ты разве партийный?

— Хотел бы, — буркнул он, обнаружив странную застенчивость. — Да, полагаю, не дорос. Но в данном вопросе имею верную точку зрения. Горелого, как фашиста, не имеем права прощать и отпускать. Других мнений нет?

— Нет, — ответил я.

На том и кончилось наше летучее собрание. Проголосовали единогласно, без воздержавшихся.

Мы отправились к Варваре, прихватив с собой Попеленко. Было ясно, что бандюги, получив от Варвары записку, постараются захватить наш груз. Горелому, конечно, он нужен позарез. Наверно, он хочет замаскироваться, принять иную личину, вынырнуть где-нибудь в другом районе Украины. Без денег и документов шансы на то, чтобы выжить, у него невелики. Конечно же Горелый поставит на карту все. В село, где организована оборона, бандиты теперь не пойдут — будут ждать «транспорт» на дороге, в засаде. Но вместе с нами незаметно лесом будет следовать группа бойцов. Для этого мне предстояло отправиться за помощью в райцентр. Я не сомневался, что Гупан, узнав обо всем, выделит хотя бы пяток автоматчиков. Ну, хоть двух-трех — хватило бы. Эти автоматчики и прихлопнут гореловских бандюг, когда они вступят в бой и выдадут себя. Главное — вытянуть их из лесных чащоб, заставить открыться.

Мы бросали Горелому крючок с наживкой. Однако бывший полицай вовсе не был глупой рыбкой. Чтобы пойти на решительные действия, он должен был окончательно убедиться, что мы нашли деньги. Нас мог выручить только один человек Сагайдачный.

* * *

Я еще раз внимательно перечитал записку Варвары. «Говорят, пошлют за Сагайдачным подписывать акт… Когда повезут, напишу завтра…» Вот мы и узнаем их намерения. Если они серьезны, Горелый откликнется немедленно и перешлет с Гнатом ответ сегодня же. Ждать оста-: лось немного.

Варвара вздохнула.

— Было б все спокойно, Иван, если бы ты не приехал. Как-нибудь уладилось бы между своими. А ты набаламутил…

6

Попеленко надел на Гната ватник. Записка, аккуратно завернутая в прорезиненную оболочку, лежала в потайном клапане.

Гнат получил дружеский толчок в спину и, набросив тугой мешок на плечо, отправился из хаты. На прощание он оглянулся на Варвару, улыбнулся и запел очередную из своих бессмысленных песенок. Он заспешил в УР. Там ждут «друзья-приятели». Они накормят его в жарко натопленной землянке и, тоже по-дружески толкнув в спину, выпроводят назад, в Глухары. На спине у дурачка будет тяжелый мешок с лесными трофеями. Вот такого Гната — «воны свадебку сыграли, и было там чего пить!» — я встретил однажды на старом Мишкольском шляхе… Я и не мог предполагать тогда, как круто завернут события…

— Ну, товарищ старший, как вы говорили! Ей-богу, как судья какой. Ну так доходит… Насчет этого закону… Чтоб сполнять. Так душевно! — Попеленко шептал мне в ухо: — Прямо даже на меня подействовало. Политически.

— Хватит, стоп! — прервал я его. — Ты вот что. Ты оставь меня с ней.

— Ладно, — с готовностью откликнулся «ястребок» и подмигнул мне.

Варвара тут же, усмехнувшись, оправила юбку на коленях. Так оправила, что юбка почему-то задралась выше и колени, чуть прикрытые мышиного цвета сукном, оказались вовсе на виду. Круглые, белые, как антоновка, колени. Лицо ее вспыхнуло надеждой. Может, я не забыл старое, может, прощу?

А мне надо было кое о чем спросить Варвару. Теперь, когда я не чувствовал зависимости от нее, я надеялся, что смогу узнать правду, правду у Варвары, у которой искренность лжива и ложь искренна.

Для дела эта правда не была нужна. Но я чувствовал, что уйду отсюда с каким-то незаполненным пробелом в мозгу, если не дознаюсь.

— Слушай, Варвара, — спросил я, когда захлопнулась дверь за Попеленко. Она вся так и подалась ко мне. — Из-за чего ты это делала? Ты его любишь?

— Кого?

— Горелого, кого же еще? Ты же для него старалась!

Если бы она любила его, все стало бы понятно. Остальным лгала, притворялась, а любила только одного его. Ну слепая, как пишут в книгах, страсть, куда тут денешься! Вот Мария — я же помнил Пушкина — полюбила старца Мазепу. Зачем мне все-таки нужно было это знать? Наверно, хотелось, чтобы все в жизни стало ясно и обоснованно.

— Да как вам сказать, Иван Николаевич… — Черные ресницы невинно хлопнули, прикрыв на миг сине-фиолетовые выпуклые глаза. — Он, конечно, ничего мужчина, Горелый… Да ведь дело не в том, Иван Николаевич! Он обещал меня с собой забрать, обещал жизнь. Приличную! Каково-то бабе моего века будет после войны? Где они, мужики? Ну, хата справная, хозяйство. А без мужика жизнь будет пустая. Сегодня Валерик, а завтра кто? Детей как заводить!

По-моему, она не врала. Она исповедовала солидные, положительные принципы жизни. «Понимала себя».

— А он сказал — женится, деньги будут, без денег он не Горелый. Значит, моя жизнь ясная была бы. Уехали бы куда-нибудь, где нас никто не знает. Каждый должен перебеситься… а дальше хорошо бы пошло!

— И Горелый перебесится?

— А чего ж? Может, спокойно заживет. На работу заступит. Он мужик с головой, сообразит, чего как. Приспособится, еще не последний будет. Это в войну все убивцы, а в мирное время все мирные.

У меня аж дух захватило от этой ясности и четкости ее мышления. Другому, наверно, всей жизни не хватит, чтобы прийти к такой четкости. И как мне ни противно было слушать, я осознавал, что за всем сказанным Варварой стоит некая правда. Только это была не моя правда, а правда тех, кто хочет приспосабливаться и умеет делать это. Может быть… Может быть, Горелый сумеет пристроиться к иной, мирной жизни, к нашей жизни. Будет речи говорить громче и правильнее всех других. Делать все с оглядкой, с расстановочкой, по-хитрому и потому переплюнет всех искренних, горячих, ничего не боящихся и не желающих хитрить. Может быть, не последним станет, если, конечно, до его прошлого не докопаются. Еще, чего доброго, мной станет командовать, Глумским. Это что же, значит, оборотная, «мирная» сторона предателя — карьеризм? И Варвара, глупая, деревенская баба, разбирается в этом лучше, чем я, обожженный фронтовик?