Сэвилл - Дэвид Стори

— Да, сэр, — сказал Уокер и добавил: — Нет, сэр.

— Они могут льнуть к цветам. Они могут опылять цветы, Уокер. Они могут заползать в цветы, Стивенс. Они могут посещать цветы. Они могут кружить над цветами или опускаться на них. Но я искренне сомневаюсь, что пчелы, эти полезные насекомые с жалами, способны отягощать их. — Он поправил очки, опустил глаза на лист и прочел дальше: — «Хмельной напиток, настоянный на лепестках и ароматах, пьянит все чувства». Ах, бард Колин, бард Колин, да, если об этом прослышит налоговое управление, не миновать тебе беды. Каким образом настаиваешь ты сей хмельной напиток, любезный, а главное, имеешь ли ты на это соответствующее разрешение?

Ребята хохотали, откинувшись на партах. Сидевшие впереди оборачивались, соседи смотрели на него через проходы, о выражении лиц тех, кто сидел сзади, он мог легко догадаться.

Окна были открыты. Ноги, мелькавшие за ними, замерли, и с подпорной стенки свесились, с любопытством заглядывая внутрь, маленькие головы.

— «Тоскою зимней сердце не томится: унылый труд, забытые обеты»… Не кроется ли, о бард Колин, тут намек на разбитое сердце? На умудрившее тебя милование с некоей особой противоположного пола? — Он снова оглядел класс, поправил очки, прищурился на лист и добавил: — «Улыбки и летний жар». Вот это — поистине приятное обещание. Обычно скучный, чтобы не сказать угрюмый, лик нашего глубоко чувствующего друга в летние месяцы, если я верно толкую его заверения, посветлеет и даже, как он нам грозит, озарится улыбкой!

Вновь грянул хохот. В окна заглядывали сверху головы побольше. Кто-то начал хлопать крышкой парты.

Мистер Плэтт положил сочинение.

— Как вы увидите, Сэвилл, когда я раздам контрольные работы, ваша оценка заметно ниже той, которую вы могли бы получить, если бы ответили на вопрос в меру скромно и обстоятельно и, само собой разумеется, — добавил он, — более или менее правильно.

Он начал раздавать контрольные. Они переходили из рук в руки, от парты к парте, а тем, кто сидел близко, он нетерпеливо вручал их через склонившиеся головы.

— Паттерсон, Джексон, Свей, Кембридж, Берсфорд, Кларк… Сэвилл!

Контрольная поползла по партам — каждый быстро заглядывал в нее и нырком передавал дальше.

— Ротери, Джилл, Фенчерч, Мэдли, Кент.

По классу прокатывались шепотки. Мальчики раскрывали контрольные, заглядывали в конец, снова раскрывали. Он увидел свою отметку, красную линию, проведенную сбоку от стихотворения, поправки в ответах на другие вопросы, положил контрольную и скрестил руки на груди.

Мистер Плэтт отдал последнюю работу и несколько секунд выжидал, задумчиво постукивая по зубам кусочком мела.

— Некоторые из нас не в ладах с поэзией, но куда больше среди нас тех, — добавил он, — кто не в ладах с орфографией.

Колин прижал руки к груди. Мистер Плэтт читал фразы из других работ, над партами смущенно возникали фигуры и снова садились, на доске выводились слова.

— Но вернемся к вам, — сказал Плэтт и добавил, повышая голос: — Ведаешь ли, что я к тебе взываю, отрок?

Класс поспешно засмеялся.

— Как напишешь ты «интеллектуальность», о бард?

Он машинально встал под новый взрыв хохота, услышал повторение вопроса, начал медленно произносить «интеллектуальность» по буквам, где-то в середине запутался и сел, а Плэтт воскликнул:

— Джилл! Джилл! Конечно, вы всего лишь жалкий математик, но, может быть, вы скажете ему, как оно пишется?

Позади Колина слово было быстро отчеканено по буквам.

— Ужели муза посещает тебя, о бард, не только вне этих стен, но и прямо в классе?

Он снова медленно встал.

— Не соблаговолишь ли ты, о бард, ответить дома на вопрос, отринутый тобой в контрольной, и не принесешь ли мне его для проверки завтра рано поутру? Ты понял все?

— Да, — сказал он и добавил: — Сэр.

— Но помни, бард, рифмованные строки, иль белые стихи, иль разновидности любых таковых мне не нужны. Удовольствуйся презренной прозой, которой тебе следовало бы воспользоваться с самого начала, отрок.

— Да, — сказал он и, убедившись, что Плэтт больше ему ничего говорить не собирается, снова сел.

— Мне мнится, отроки, что зазвучал колокол, призывающий меня к утренней чашке кофе. — Плэтт приложил маленькую плотную ладонь к уху, словно стараясь лучше расслышать звон, слабо доносящийся из коридора наверху. — Он, мнится мне, сзывает вас к принятые пищи, а Сэвилла к тому ж зовет на тайное свиданье с музой, быть может, под аркадой, отроки, иль даже на площадке для игр. Ты внемлешь ли, о бард? Иль трезвый свет дня и будничная проза урока по литературе загнали ее в какую-нибудь жалкую и темную дыру, откуда вызволить ее способен лишь ты, и ты один?

Колин встал вместе с остальными. Снова раздался совсем уж было замерший смех.

— Склоняй слух к словам своих наставников, отрок, — сказал Плэтт, с книгами под мышкой направляясь к двери. — Помни, что они прожили много больше лет, нежели ты, и, без сомнения, в младости своей рьяно тщились состязаться с бессмертным Бардом. Что не помешало им двадцать лет спустя кончить свой путь за учительским столом, за каковым милостью судьбы они могли бы водвориться много раньше, ежели бы не расточали время на подражания, подобные тому, которое нам довелось услышать нынче. Истинно, истинно… — Он поднял ладонь, остановив в дверях толпу мальчиков. — Итак, ваш наставник сказал, отроки, отверзните уши и слушайте.

Колин неторопливо пошел к галерее, взял свою бутылку молока и прислонился к стене. Мимо по одному и группами проходили в столовую учителя — они пили там кофе. Прошел Гэннен, туго стянув мантию на животе, мисс Вудсон близоруко щурилась и поправляла очки, Ходжес приглаживал пучки волос, двумя белыми клыками торчащие из-за ушей.

— Они всегда к кому-нибудь цепляются, — сказал Стивенс. Он прислонился к стене рядом с ним и пил молоко, совсем ссутулившись.

— Ну, а что им еще делать? — сказал он, допил молоко и пошел к ящикам. — Все-таки придает интерес уроку.

— Для кого придает, а для кого и нет, — сказал Стивенс и, не допив молоко, пошел с ним на площадку, но тут же его оттерла толпа бегущих навстречу ребят. — По-моему, у тебя получилось здорово, — сказал он, нагнав Колина. — Плэтту в жизни так не написать.

— Угу, — сказал он и остановился около места, где начинался футбольный матч. Поле отмечали брошенные в кучи куртки, и между ними сновали фигуры в майках.

— А ты что-нибудь еще сочинил? — спросил Стивенс.

— Нет, — сказал он и мотнул головой.

— Он, наверно, тебе и отметку здорово снизил, — добавил Стивенс.

— Да, снизил, — сказал он.

— Хочешь купить авторучку? Тебе я дешево отдам, — сказал Стивенс.

Он распахнул куртку и показал колпачки нескольких ручек, торчащих из внутреннего кармана.

— В магазине такую меньше чем за два, а то и за три фунта не купишь, — сказал он.

— Где ты их взял? — сказал он.

— В городе, — сказал Стивенс. — Бери вот эту большую, — добавил он. — С ней стихов напишешь, сколько захочешь.

— У меня есть ручка, — сказал он.

— Так в нее же чернил меньше входит. И перо хуже. — Пальцы Стивенса скользнули по карману, он вытащил большую ручку и отвинтил колпачок.

— Я моей обойдусь, — сказал он, повернулся и неторопливо пошел назад.

— Я ее тебе за пять шиллингов уступлю. За четыре. За три шиллинга и шесть пенсов, — сказал Стивенс.

— Да нет у меня денег, — сказал он.

— Плати понемножку каждую неделю. Не беспокойся, оглянуться не успеешь, как разочтемся, — сказал Стивенс и добавил: — А то пошли со мной, будем вместе их прихватывать. Вдвоем легче, чем одному.

Мимо пробежал Уокер, потом Джилл — высокий, худой, в очках. На бегу он выворачивал ступни, почти как Батти.

— Двоих легче изловить, чем одного, — сказал он, следя за тем, как Стивенс прячет ручки во внутренний карман.

— Со мной не поймают, — сказал Стивенс, искоса поглядел на него и улыбнулся, открыв мелкие клинышки зубов. — Пошли как-нибудь на большой перемене, я тебе покажу.

— Нет, ты уж сам этим занимайся, — сказал он, засмеялся и повернул к галерее.

— Если захочешь какую-нибудь особенную, я тебе ее устрою, — сказал Стивенс. — Только смотри, никому ничего, я ведь это только по дружбе.

Он пересек двор и прошел по полутемной галерее к себе в класс. Огонь в камине угасал. Он подложил в него угля, сел за свою парту, достал контрольную и начал читать. «Настало лето. Цветы отягощают пчелы, над изгородями вьются птицы. Хмельной напиток, настоянный на лепестках и ароматах, пьянит все чувства. Тоскою зимней сердце не томится: унылый труд, забытые обеты — все позади, и в нем царят улыбки и летний жар».

Он вычеркнул «настоянный», написал «из лепестков и ароматов» и принялся читать еще раз, уже медленнее.