Детектив Франции 7 - Дидье Дененкс

Я не знаю, я ли снял с трупа трусики или мой дьяволенок, но остальное было еще более тягостным, и, чтобы осуществить это, мне пришлось опорожнить весь пакет одним махом. После этого все стало необычайно легким, до смешного простым. Я вытянул кожаный ремешок из одного из спальных мешков и очень нежно обмотал его вокруг шеи трупа, а потом затянул довольно сильно, чтобы остались следы. После этого я взял в руки камень (это было самым неприятным) и дважды ударил ее по голове. Мой чертенок подсказал мне, что делать дальше: я должен был взвалить ее на спину и подняться наверх, при этом не оставив никаких следов. Я так и сделал. Взвалил ее на спину и с грехом пополам добрался до того места, где стояла моя машина. Мой чертенок напомнил мне, чтобы я не забыл про кражу, и я вынул из ее рюкзака фотоаппарат и бумажник, а также снял с руки часики. Мне нужно было закопать эти вещи, чтобы их никто не нашел, и я рыл землю ногтями. Паспорт я оставил умышленно, потому что вору наплевать на него. Зачем он ему? Теперь надо было решить, куда везти тело, но и тут дьяволенок помог мне. Он шепнул мне на ухо, что его надо отвезти к нему, то есть в Адскую долину.

Я был в Адской долине четыре года назад. И тогда меня поразил ее зловещий вид из-за окружения мрачных скал и в стороне от дороги. Это было идеальное место для укрытия трупа.

Мы быстро втроем ехали в ночи: обожаемый мною труп, мой чертенок и я. И неожиданно справа выскочил этот проклятый велосипед. Мой чертенок был уверен, что велосипедист мертв, и я спросил его, не слишком ли много трупов вокруг нас. Когда я обернулся, я с облегчением увидел, что тип встает на ноги. Мой чертенок быстро погасил фары, чтобы нельзя было прочесть номерной знак. Я полностью положился на него и отдал ему управление машиной. Он повернул налево и через некоторое время остановился. Там он мне сказал, что больше не может мне помогать и что я должен один перенести тело в долину. Я умолял его остаться, но он был непреклонен, объясняя мне, что он должен поспеть еще в несколько разных мест, где совершаются настоящие преступления, и что я не должен быть эгоистом.

Он выскочил в дверцу, оставив меня одного с трупом на руках. Я чувствовал себя совершенно беспомощным, и тогда я вспомнил фразу, которую любил повторять мой отец: «Если ты что-то начал, надо идти до конца. В этом залог успеха». Я смотрел на Кандис и не мог понять, как она могла сыграть со мною такую злую шутку: умереть в разгар экстаза!

Я поднял ее тело и положил его под дерево. Я все время разговаривал с ней. (Не вздумай являться ко мне по ночам.)

Я задрал ей юбку, думая при этом, что все напрасно, так как в таком Богом забытом месте ее найдут, быть может, лет через семьдесят. «Из любви к искусству», — думал я. Вернувшись к машине, я попросил дьявола послать мне немного дождя, чтобы смыть следы шин. Вы знаете, какая в этих местах засуха, особенно в августе. И когда на меня упали первые капли дождя, я просто сказал ему: «Спасибо».

— А вечером вы уже пели? — спросил Бретонне.

Сольнес не ответил. Он обхватил голову руками и разрыдался.

На следующее утро «ситроен» взял направление к Женеве. Сольнес и Бонетти сидели на заднем сиденье, а Бретонне — за рулем. Сольнес казался скорее расслабленным и становился агрессивным, только когда кто-нибудь из его собеседников пытался задеть его. Наручников пока не было на его аристократических руках с тонкими и длинными пальцами скульптора.

— Когда вы условились об этом свидании? — спросил Бонетти, каждый раз нарушая молчание, когда внимание Сольнеса становилось рассеянным и он начинал смотреть в окно на проплывавший мимо безрадостный пейзаж, в котором слякоть и грязь пришли на смену ослепительной белизне снега.

— При выходе из ресторана «О-де-Кань». На следующий день я должен был уехать: у меня было три концерта на побережье и ни одного свободного дня до тринадцатого августа. Нам было грустно. И не потому, что мы любили друг друга, нет, мы даже не были влюблены, но нам было просто хорошо вместе. У нас было что-то общее, что объединяло нас.

— Я знаю, — сказал Бонетти. — Наркотики.

— Нет, господин комиссар, это слишком примитивно. Так может сказать только полицейский или журналист. Мне кажется, нас объединяло наше детство.

— Слишком литературно, — сказал Бретонне, не оборачиваясь.

— Значит, это был страх, какой-то особый его вид, когда ты просыпаешься с ним утром и он не оставляет тебя ни на минуту в течение всего дня, а вечером укладывается с тобой в постель…

— Да, — сказал Бонетти. — Лучше скажите мне, почему вы выбрали бухту Сормью?

— Потому что она рядом с Марселем, господин комиссар. Кандис должна была вернуться в Марсель на поезде, у нее было свидание с каким-то типом из Парижа. Кроме того, эта бухта сказочно красива и, поскольку к ней не ведет дорога, там всегда безлюдно.

— Но ведь там колония нудистов, — сказал Бонетти.

— Да, но их не видно. Они разбредаются по пляжу или в скалы, кто куда. Я хочу сказать, что при желании там можно никого не встретить.

— А вам хотелось быть одним?

— Мы решили провести эти два дня вместе, на природе, вдали от всех, так, чтобы нам было действительно хорошо.

— А ты раньше уже принимал героин?

— Изредка…

— А где ты его находил?

— В Марселе, это нетрудно. У меня был адрес, могу вам его уступить. Перед отъездом в бухту я заехал туда на машине и купил пять граммов.

— И шприц у тебя был?

— Нет, господин комиссар. Мы не хотели окончательно отупеть, мы хотели только быть счастливыми и спокойными.

— Так в какой день вы встретились? — спросил Бретонне.

— Вечером тринадцатого августа. Уже стемнело. Она не пошла на свое свидание с парижанином и прямо с вокзала Сен-Шарль отправилась в бухту. Я привез два спальных мешка.

— И пять граммов.

— Да. Я предложил вдыхать его носом.

— И ты утверждаешь, что она превысила дозу и…

Сольнес казался совершенно растерянным. Он закрыл глаза пальцами, а когда отнял их, то его глаза были влажными.

— Не знаю, как вам объяснить. Она никогда раньше не принимала героина, я в этом уверен. Она мне даже сказала, что теперь в жизни появился смысл, что она жила только ради этой минуты, что она все время только шла к ней. Она стала как одержимая и приняла слишком много. Я сказал ей об этом.

Наступило долгое молчание. На швейцарской границе Бретонне показал свое удостоверение, почти не останавливаясь, а несколько минут спустя они переехали французскую границу.

— А что было потом? — мягко спросил Бонетти.

— Мы проснулись около десяти часов; стояла великолепная погода. Днем мы купались и загорали, не прикасаясь к пакету. Вечером мы поели консервы с хлебом и фрукты, и после этого она взяла в руки пакетик. У меня было такое ощущение, что она мечтала об этой минуте весь день. Мне следовало остановить ее, но она была так трогательна. — Сольнес закашлялся, пытаясь скрыть свое волнение, затем натянуто улыбнулся: — В новичках-наркоманах есть что-то магическое. Это как бы их первая встреча с идеальным любовником.

— Короче, — сказал Бонетти, — когда ты заметил, что она умерла?

— В середине ночи… Еще до рассвета. Меня охватил дикий ужас, не знаю, можете ли вы себе представить это.

— Нет, — сказал Бонетти, — и даже не хочу пытаться.

— Не стоит быть грубым, — сказал Сольнес.

Он произнес эти слова с чувством собственного достоинства. С какой-то даже волнующей важностью, и Бонетти подумал, что за все время, которое он его знает, он впервые походил на мужчину.

— Извини меня, — мягко сказал он.

— Сначала я решил бежать и звать на помощь, — сказал Сольнес. — Но потом я подумал: о какой помощи может идти речь, если она мертва? Она была действительно мертва, и глаза ее остекленели. Разумеется, мне следовало обратиться в полицию, но я сам находился под воздействием наркотика и воспринимал все не так, как в нормальном состоянии…

— Я знаю, — сказал Бретонне. — Вчера вечером вы нам долго рассказывали о вашем маленьком чертенке…

Сольнес улыбнулся и щелкнул пальцами:

— Шоу-бизнес, господин комиссар, шоу-бизнес. Успех, бум. Все это внезапно обрушилось на меня, но в то же время это все было так ненадежно. Я боялся, что эта история сотрет меня в порошок, а я не хотел еще пока сходить со сцены. Я просто не понимал тогда, что в любом случае я был уже стерт.

Он умолк, и никто не обронил больше ни единого слова до самого Парижа, куда они приехали в семь часов вечера. В городе шел дождь и было темно. Машина остановилась на набережной Орфевр перед домом № 36. У входа в здание их поджидала группа фоторепортеров, держа наготове свои аппараты. Когда Сольнес вышел из машины, они радостно устремились ему навстречу.

Процесс в суде присяжных проходил одиннадцать месяцев спустя. Адвокат Вольфром произнес одну из своих самых великолепных речей, которая ничего не дала. Во время дебатов он категорически возражал против употребления слова «убийство», в то время как речь шла просто о несчастном случае, но и это ничего не дало. Такие юридические понятия, как убийство по неосторожности или по неосмотрительности, никак не вбивались в головы присяжных, перед глазами которых стояла чудовищная картина жуткого камуфляжа, последовавшего за кончиной Кандис Страсберг. Они не могли быть милосердными к человеку, который вторично убивал то, что уже было мертво, и это определило их приговор. Эмоции возобладали над разумом. Метр Вольфром взволнованно ходил по залу суда от одной группы журналистов к другой и повторял, что он «получит» двадцать лет, вот увидите… и никакой гильотины. И он их получил.