История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Джованни Казанова

Дорогой он рассуждал о чувстве стыда, которое мешает нам демонстрировать те сцены, которые с детства внушают нам держать втайне. Он говорил, что зачастую этот стыд может происходить от добродетели, но эта добродетель еще более слаба, чем сила воспитания, потому что не может устоять при атаке, когда агрессор знает, как взяться за дело. Самый легкий из всех способов, по его мнению, это не допускать его наличия, не придавать ему никакого значения, полагать его странным; нужно, например, быть резким, преодолевая барьеры стыдливости, и победа будет неизбежна; наглость атакующего заставит мгновенно исчезнуть целомудрие атакуемого.

Клемент Александрийский, сказал он, ученый и философ, говорил, что стыдливость, которая, как кажется, лежит столь глубоко в основе ума женщины, находится лишь на уровне ее рубашки, так как стоит только уговорить снять ее, как от стыдливости не останется и тени.

Мы застали трех девиц легко прикрытыми платьями из тонкого полотна, сидящими на большой софе, и уселись перед ними на сиденьях без поручней. Полчаса до ужина были заполнены только прелестными прибаутками, в духе вчерашних, и обильными поцелуями. Но после ужина началась война. Как только мы уверились, что служанка больше не явится нас прервать, мы принялись за наши радости. Синдик начал с того, что достал из кармана пакет с тонкими английскими чехлами, воздав хвалы этому замечательному презервативу против несчастья, которое может привести к ужасным последствиям. Они его поняли и, казалось, были довольны, смеясь над той формой, которую являет глазам надутое приспособление, когда я сказал, что, разумеется, я люблю их благополучие еще больше, нежели их красоту, но не могу никак решиться обрести с ними счастье, облекшись при этом в мертвую кожу.

— Вот, — сказал я, доставая из кармана три золотых шарика, — то, что гарантирует вас от всех неприятных последствий. После пятнадцатилетних испытаний я в состоянии вас заверить, что, используя эти шарики, вы можете ничего не опасаться, и что на будущее вы не нуждаетесь более в этих грустных футлярах. Окажите мне честь своим полным доверием и примите от венецианца, который вас обожает, этот маленький подарок.

— Мы вам благодарны, — сказала старшая из сестер, — но как следует применять эти красивые шарики, чтобы гарантировать себя от роковой полноты?

— Достаточно, чтобы шарик находился в глубине кабинета любви во время сражения. Антипатическая сила этого металла мешает оплодотворению.

— Но, — заметила кузина, — может легко случиться, что маленький шарик легко выскользнет наружу из этого места перед концом действа.

— Отнюдь, если знать, как его удержать. Есть позиция, которая должна помешать шарику, под действием его тяжести, покидать убежище.

— Покажите же нам это, — сказал синдик, взяв свечу, чтобы посветить мне, когда я стал помещать шарик. Очаровательная кузина слишком много говорила, чтобы осмелиться убежать и уклониться от доказательства, которого желали ее кузины. Я расположил ее в ногах кровати таким образом, чтобы шарик, который я вложил на место, не мог оттуда выпасть; но он выпал после того, как дело было сделано, и она заметила, что я не удовлетворен, но не подала вида. Она снова взяла шарик рукой и убедила своих сестер сделать так же. Они согласились с заинтересованным видом.

Синдик, не испытывая никакого доверия к надежности шарика, не хотел довериться этому методу. Он ограничился удовольствием быть наблюдателем, и на это не жаловался. После получасового отдыха я снова начал праздник, уже без шариков, заверив их, что они ничем не рискуют, и сдержал слово.

В момент расставания я увидел, что три девицы переполнены чувствами, им казалось, что мы связаны близкими отношениями, а они мне ничего не дали. Они спрашивали у синдика, осыпав его сотней ласк, как он смог догадаться, что я именно тот, кто заслуживает быть посвященным в их великую тайну.

Синдик, в момент, когда мы собрались уходить, внушил трем девицам уговорить меня остаться в Женеве еще на день ради них, и я согласился. Он договорился на завтра. Правда, я настоятельно нуждался в дне отдыха. Он проводил меня в мою гостиницу поблагодарив в самых пылких выражениях.

После глубокого десятичасового сна я почувствовал себя в состоянии пойти насладиться замечательным обществом г-на де Вольтера, но этому великому человеку вздумалось пребывать в этот день в настроении едком, язвительном и насмешливом. Он знал, что я должен завтра уезжать.

Он начал за столом с того, что сказал, что благодарен мне за подарок, что я ему сделал — Мерлена Кокэ, очевидно, с самыми добрыми намерениями, но не благодарит за похвалы, которые я сделал этой поэме, потому что я явился причиной того, что он потерял четыре часа на чтение этих глупостей. Мои волосы стали дыбом, но я овладел собой. Я ответил ему достаточно спокойно, что в другой раз, возможно, он найдет его достойным того, чтобы самому воздать ему хвалу еще большую, чем моя. Я сослался на несколько примеров, когда первого прочтения оказывается недостаточно.

— Это так, но что касается вашего Мерлена, я его вам возвращаю. Я ставлю его в один ряд с «Девственницей» Шаплена.

— Который нравится всем знатокам, несмотря на плохую версификацию. Это хорошая поэма, и Шаплен — поэт; его гений мне не чужд.

Мое заявление должно было его шокировать, и я должен был это понять, когда он сказал мне, что ставит в одном ряду «Девственницу» и «Макароникон», который я ему подарил. Я знал также, что грязная поэма с таким названием, ходящая по миру, приписывается его имени; но поскольку он сам это отрицал, я полагал, что он скроет недовольство, которое должно было ему причинить мое объяснение, но как бы не так, он меня раздраженно опроверг, и это меня возмутило. Я сказал, что Шаплен обладал тем достоинством, что сделал свой сюжет приятным без того, чтобы добиваться одобрения читателей с помощью сальностей и кощунств.

— Так думает, — сказал я, — мой учитель г-н де Кребийон.

— Вы приводите мне суждение великого судьи. Но каким образом, скажите пожалуйста, мой собрат Кребийон стал вашим учителем?

— Он учил меня по меньшей мере в течение двух лет говорить по-французски. Чтобы заслужить его одобрение, я перевел его Радамиста на итальянский александрийским стихом. Я — первый итальянец, который осмелился приспособить этот размер к нашему языку.

— Первым, прошу прощения, был мой друг Пьер Жак Мартелли.

— Это вы меня простите.

— Черт возьми! Его работы, напечатанные в Болонье, есть в моей комнате.

— Вы могли прочитать только четырнадцатисложные стихи, без противопоставления мужских и женских рифм. Он счел однако, что сымитировал александрийский стих, и его предисловие вызывает у меня смех. Возможно, вы его не читали.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});