История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Джованни Казанова

— Месье, меня раздражает чтение предисловий. Мартелли заверяет, что его стихи звучат для итальянского слуха так же, как александрийские для французов.

— Он грубейшим образом ошибается, посудите сами. Ваш мужской стих имеет только двенадцать слогов, а женский — тринадцать; все стихи Мартелли имеют четырнадцать, кроме тех, которые оканчиваются длинным слогом, который в конце стиха стоит двух. Заметьте, что первая цезура в середине стиха у Мартелли постоянно седьмая, в то время, как во французском александрийском стихе — всегда шестая. Или ваш друг Пьер Жак был вообще глух, или у него что-то со слухом.

— А вы в своих стихах следуете всем нашим теоретическим правилам?

— Всем, несмотря на трудности; потому что почти все наши слова оканчиваются на короткий слог.

— И какой эффект производит ваш новый метр?

— Он не нравится, потому что никто не может продекламировать мои стихи, но когда их произношу я сам, в своем кругу, их ждет триумф.

— Вы помните что-нибудь из вашего Радамиста?

— Пожалуйста, если вам угодно.

Я продекламировал ему ту же сцену, что читал Кребийону белыми стихами за десять лет до того, и он, казалось, был поражен. Он сказал, что затруднения незаметны, и это был самый большой комплимент, что он мог мне сделать. Он прочел мне, в свою очередь, кусок из своего Танкреда , которого, я полагаю, еще не публиковал, и которого в дальнейшем сочли, в полном смысле, его шедевром.

Итак, мы хорошо кончили, но стих Горация, который я привел, чтобы похвалить одну из его мыслей, заставил его сказать, что Гораций был великий мастер в области театра, в отношении приемов, которые никогда не устареют.

— Вы нарушили один из них, — сказал я ему, — но как великий человек.

— Какой же?

— Вы не пишете contentus paucis lectoribus[49].

— Если бы Гораций боролся с суеверием, он писал бы для всего мира, как я.

— Вы могли бы, как мне кажется, избежать страданий, связанных с этой битвой, потому что никогда не добьетесь его разрушения, и даже если вы этого добьетесь, скажите мне, чем вы его замените.

— Это мне нравится. Когда я избавлю род людской от кровожадного чудовища, которое его пожирает, можно ли спрашивать меня, чем я его заменю?

— Оно его не пожирает, оно, наоборот, необходимо для его существования.

— Любя род людской, я хотел бы видеть его счастливым, как я сам, свободным; суеверие не может сочетаться со свободой. С чего вы взяли, что рабство может составить счастье народа?

— Вы, стало быть, хотели бы видеть владычество народа?

— Боже сохрани. Нужен один правитель.

— Таким образом, суеверие необходимо, потому что без него народ никогда не подчинится монарху.

— Никакой монархии, потому что это слово говорит мне о деспотизме, который я должен ненавидеть, как и рабство.

— Тогда чего вы хотите? Если вы хотите, чтобы правитель был один, я не могу его воспринимать иначе, чем монарха.

— Я хочу, чтобы он правил свободным народом, будучи при этом его главой, но его нельзя будет назвать монархом, потому что он не будет арбитром в спорах.

— Адиссон вам скажет, что такой монарх, такой руководитель невозможен. Я на стороне Гоббса. Из двух зол следует выбирать меньшее. Народ без суеверий станет философом, а философы не желают подчиняться. Народ не может быть счастлив, будучи раздавлен, растоптан и на цепи.

— Если вы меня читали, вы нашли там доказательства того, что суеверие — враг королей.

— Если я вас читал? Читал и перечитывал, в основном потому, что не согласен был с вашим мнением. Ваша первейшая страсть — любовь к человечеству. Et ubi peccas[50]. Эта любовь делает вас слепым. Любите человечество, но любите его таким, какое оно есть. Оно не способно пользоваться благами, которые вы ему предоставляете, и, наделив его ими, вы делаете его более несчастным и более злым. Оставьте ему зверя, который его пожирает — этот зверь ему дорог. Я никогда так не смеялся, как тогда, когда увидел Дон Кихота, пытающегося защититься от галерников, которым по величию души он дал свободу.

— Вы считаете, что вы свободны в Венеции?

— Настолько, насколько можно быть свободным под аристократическим управлением. Свобода, которой мы пользуемся, не настолько велика, как та, что существует в Англии, но мы довольны. Мое заключение в тюрьму было, например, жестоким актом деспотизма, но, зная, что я злоупотреблял свободой, я иногда нахожу, что они были в чем-то правы, заключив меня без обычных формальностей.

— В таком случае, никто не свободен в Венеции.

— Может быть и так, но согласитесь, что для того, чтобы быть свободным, достаточно верить, что ты свободен.

— Я не соглашусь с этим так легко. Аристократы, даже члены правительства, не свободны, так как, например, не могут путешествовать без разрешения.

— Это закон, который они приняли сами, чтобы сохранить свой суверенитет. Вы скажете, что житель Берна не свободен, поскольку он подчиняется законам о роскоши? Тот самый, который и является законодателем.

Чтобы сменить тему, он спросил, откуда я еду.

— Я еду из Рош. Я не мог уехать из Швейцарии, не повидав знаменитого Галлера. Я отдаю честь ученым, моим современникам; вы мне остались на закуску.

— Г-н Галлер вам должен был понравиться.

— Я провел у него три прекрасных дня.

— Я вас поздравляю. Следует стать на колени перед этим великим человеком.

— Я тоже так думаю. Вы отдаете ему должное, и мне приятно, что и он отвечает вам тем же.

— Ах, ах! Весьма возможно, что мы оба ошибаемся.

При этом ответе, всем достоинством которого была его быстрота, все присутствующие зааплодировали.

Больше не говорили о литературе, и я остался молчащим персонажем, вплоть до момента, когда г-н де Вольтер удалился, и я подошел к м-м Денис спросить, не нужно ли ей чего в Риме.

Я ушел, вполне довольный моей встречей, в этот последний день, с этим атлетом разума. Но у меня осталось против него предубеждение, заставлявшее меня последующие десять лет критически относиться к тому, что я читал, старого и нового, из того, что этот великий человек выносил и выносит на публику. Сегодня я переосмысливаю это, хотя, когда я читаю то, что опубликовал против него, я нахожу, что был прав в моей критике. Я должен умолкнуть, уважать его и усомниться в моих суждениях. Я должен подумать о том, что без насмешек, из-за которых он мне так не понравился в тот третий день, я бы его совершенно идеализировал. Одно это соображение должно было бы ввергнуть меня в молчание, но человек в гневе полагает себя во всем правым. Потомство, читая меня, занесет меня в число Зоилов, и весьма скромное возмещение, которое я воздаю ему сегодня, возможно, не будет прочитано.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});