История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Джованни Казанова

– Эти господа англичане; я хотел бы тоже им быть .

Сомнительный комплимент, так как он обязывал их ответить, что они хотели бы быть французами, а они не хотели, быть может, лукавить, либо они должны были бы постыдиться сказать правду. Человеку чести позволительно, на мой взгляд, ставить свою нацию выше других.

Едва все расселись, он снова обратился ко мне, говоря очень вежливым тоном, но с усмешкой, что как венецианец я должен, разумеется, понимать графа Альгаротти.

— Я его понимаю, но не как венецианец, потому что семь восьмых моих дорогих соотечественников игнорируют его существование.

— Я должен был сказать, — как человек литературы.

— Я знаю его, поскольку провел с ним два месяца в Падуе семь лет назад, и восхищаюсь им, в основном, как вашим почитателем.

— Мы добрые друзья, но чтобы заслужить уважение всех, кто его знает, не обязательно кем-то восхищаться.

— Если не начать с восхищения, не сделаешь себе имя. Почитатель Ньютона, он добился того, что смог заставить дам говорить о природе света.

— Он действительно этого добился?

— Не настолько, как Фонтенель в своей «Множественности миров», но можно, однако, сказать, что достиг.

— Это правда. Если вы его увидите в Болонье, прошу вас сказать ему, что я жду его писем о России[36]. Он может прислать мне их через банкира Бианчи в Милане. Мне говорили, что итальянцы недовольны его языком.

— Я этому верю. Его язык, во всем, что он написал по-итальянски, своеобразен; он, к сожалению, заражен галлицизмами.

— Но не делают ли французские обороты ваш язык более красивым?

— Они делают его невыносимым, как это бывает и с французским, начиненным итальянскими фразами; вы как писатель это понимаете.

— Вы правы, надо писать чисто. Так, критикуют Тита Ливия. Говорят, что в его латыни ощущается падуанский диалект.

— Аббат Лаццарини говорил мне, когда я начал учиться писать, что он предпочитает Тита Ливия Саллюстию.

— Аббат Лаццарини, автор трагедии «Молодой Улисс»? Вы, должно быть, были хорошим ребенком; я хотел бы с ним быть знаком; но я был хорошо знаком с аббатом Конти, который был другом Ньютона, и четыре трагедии которого охватывают всю римскую историю.

— Я его также знал и восхищался им. Оказавшись в компании этих великих людей, я поздравлял себя с тем, что молод; сейчас, когда я стою перед вами, мне кажется, что это было позавчера, но это меня не утешает. Я хотел бы быть наследником всего человеческого рода.

— Вы были бы счастливей, будучи старейшиной. Смею ли я спросить, какой области литературы вы привержены?

— Никакой, но, возможно, это придет. А пока я читаю все, что попадется, и мне нравится изучать человека, путешествуя.

— Это способ его познать, но эта книга слишком велика. Можно достигнуть этого более легким путем, читая историю.

— Она лжет; дело не только в фактах; она утомляет, а изучение мира в движении меня забавляет. Гораций, которого я знаю наизусть, — моя путеводная звезда, и я повсюду нахожу подтверждение его речам.

— Альгаротти также держал его всего в голове. Вы любите, наверное, поэзию?

— Это моя страсть.

— Много ли вы знаете сонетов?

— Десять-двенадцать, которые я люблю, и две-три тысячи, которые я, возможно, не стану перечитывать.

— В Италии страсть к сонетам.

— Да, если, однако, можно назвать страстью склонность придать некоей мысли гармоническую меру, так, чтобы прочесть ее в хороший день. Сонет труден, господин де Вольтер, потому что, благодаря форме из четырнадцати стихов, его нельзя ни удлинить, в угоду мысли, ни сократить.

— Это Прокрустово ложе. Именно поэтому их у вас так мало хороших. У нас нет ни одного, но виной этому наш язык.

— А также и французский гений, полагаю, который считает, что растянутая мысль теряет весь блеск своей силы.

— А вы не придерживаетесь такого мнения?

— Извините меня. Речь идет только о мысли. Острого словца, например, недостаточно для сонета.

— Кого из итальянских поэтов вы любите больше всего?

— Ариосто; и я не могу сказать, что люблю его больше других, потому что люблю только его. Я читал, однако, их всех. Когда я читаю: «Уже пятнадцать лет, как зло, что причинил вам…» (Из Тассо ), меня это отталкивает.

— Я благодарю вас, потому что думал, что не читал его. Я его читал, но в молодости, зная лишь посредственно ваш язык и, будучи настроен письмами итальянских почитателей Тассо, имел несчастье опубликовать суждение, которое искренне полагал своим. Это было не так. Я обожаю вашего Ариосто.

— Вздыхаю с облегчением. Но изымите из распространения ту книгу, которую считаете ошибочной.

— Все мои книги сейчас изъяты из распространения; но вот вам хороший пример самоопровержения.

И тут Вольтер меня удивил. Он прочел мне наизусть два больших отрывка из тридцать четвертой и тридцать пятой песен этого божественного поэта, где говорится о беседе, которую ведет Астольф[37] с апостолом Св. Иоанном, не пропустив ни стиха, не произнеся ни одного слова, которое было бы неточным по просодии; он напомнил мне их красоту, вместе с размышлениями, достойными действительно великого человека. У всех итальянских комментаторов не найти ничего более глубокого. Я слушал его, затаив дыхание, ни разу не сморгнув, напрасно ожидая услышать хоть одну ошибку; повернувшись к компании, я сказал, что поражен услышаным, и что сообщу всей Италии об этом чуде.

— Вся Европа, — сказал он мне, — узнает от меня самого о том скромном возмещении, которое я должен принести самому великому гению, которого она произвела.

Неудовлетворенный своей хвалой, он дал мне назавтра свой перевод станса Ариосто: Quindi avvien che tra priacipi e signorî[38]. Вот этот перевод:

Les papes, les césars apaisant leur querelleJurent sur l'Évangile une paix éternelle;Vous les voyez demain l'un de l'autre ennemis;C'était pour se tromper qu'ils s'étaient réunis:Nul serment n'est gardé, nul accord n'est sincère;Quand la bouche a parlé, le cœur dit le contraire.Du ciel qu'ils attestaient ils bravaient le courroux.L'intérêt est le dieu qui les gouverne tous.

В конце повествования, которое вызвало в адрес Вольтера аплодисменты присутствующих, несмотря на то, что ни один из них не понимал итальянского, м-м Денис, его племянница, спросила, не нахожу ли я, что тот большой отрывок, который продекламировал ее дядя, — один из самых прекрасных в творчестве великого поэта.

— Да, мадам, но не самый прекрасный.

— И тот другой провозглашен самым прекрасным?

— Так должно быть, без него не проявился бы апофеоз сеньора Лодовико.

— Так его уже объявили святым[39], я и не знала.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});