История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Джованни Казанова

То, что имело всегда надо мною абсолютную власть, это одушевленная красота женщины, но красота, выражающаяся в ее лице. Отсюда черпает свою силу очарование, и также верно, что сфинксы, которых мы видим в Риме и в Версале, заставляют нас почти влюбиться в их тело, хотя и деформированное, в полном смысле этого слова. Созерцая их лицо, мы приходим к тому, что находим прекрасной их деформированность. Но что есть эта красота? Мы не знаем, и когда мы хотим облечь ее в законы, или определить эти самые законы, мы лукавим, как Сократ. Все, что я знаю, это что эта поверхность, которая меня очаровывает, приводит в восторг, делает меня влюбленным есть то, что называют красотой. Это объект моего видения, я говорю о нем. Если бы мое видение могло говорить, оно говорило бы об этом с большим знанием дела, чем я.

Ни один художник не превзошел Рафаэля в изображении красоты лиц, вышедших из-под его кисти; Но если бы спросили у Рафаэля, что есть эта красота, законы которой он столь постиг, он бы ответил, что он этого не знает, что он понимает это сердцем и что он знает, как ее воспроизвести, когда видит ее перед глазами. Это лицо мне нравится, — должен был бы он ответить, — стало быть, оно красиво. Он должен был бы возблагодарить Бога, что родился с превосходным вкусом к красоте. Но omne pulcrum difficile[34]. Только избранные художники разбираются в красоте; число их невелико. Если мы захотим освободить художника от обязанности давать в своих творениях характерные черты красоты, каждый человек сможет стать художником, потому что нет ничего легче, чем изображать некрасивое. Художник, ставший таковым не по велению божьему, творит такое в силу обстоятельств. Отметим, насколько редок хороший художник среди тех, кто наделен талантом создавать портреты. Этот жанр наиболее материален в их искусстве. В нем есть три разновидности. Те, что делают похожим и уродуют; они заслуживают, по моему мнению, за свою работу ударов палкой, потому что дерзки и никогда не признают, что изобразили человека более уродливым или менее красивым. Вторые, которым нельзя отказать в достоинстве, изображают человека совершенно похоже, и даже до удивления, потому что лицо представляется говорящим.

Но редки, и весьма редки, те, кто изображает с совершенным сходством, и в то же время добавляют в лицо на картине неуловимые черты красоты. Эти художники благословенны судьбой. Таков был Натье, парижанин, которого я знал в его восемьдесят лет, в пятидесятые годы этого века. Он рисовал портрет некрасивой женщины; она очень походила лицом на написанный на полотне портрет, и, несмотря на это, все находили, что на картине она прекрасна. Рассматривали картину, и не могли найти отличие образа от натуры. То, что было добавлено или убрано художником, было неуловимо.

— Откуда эта магия? — спросил я как-то у художника, который нарисовал некрасивых Дам Франции[35] прекрасными как звезды.

— Это доказывает божественную природу красоты, перед которой все преклоняются, но никто не знает, в чем она содержится, и это также заставляет понять, насколько неуловимо различие между красотой и некрасивостью лица, которое, однако, кажется таким большим для тех, кто не имеет никакого представления о нашем искусстве.

Греческим художникам нравилось изображать Венеру, богиню красоты, косоглазой. Комментаторы изощрялись в объяснениях. Они все ошибались. Пара косых глаз может быть прекрасной, но если они косые, меня это поражает, и я нахожу их менее красивыми.

На девятый день моего пребывания в Лозанне я ужинал и провел ночь с моей бонной, и утром, выпив кофе с ней и ее матерью, сказал им, что настал момент принять решение. Мать мне сказала, что, исходя из чувства порядочности, я должен раскрыться перед Лебелем до своего отъезда, и показала мне письмо этого человека, которое получила накануне. Он просил ее объяснить мне, что если я не могу решиться отдать ему ее дочь до того, как покину Лозанну, мне еще труднее будет на это пойти, когда я буду далеко, и когда она, быть может, подарит мне живой залог своей любви, который увеличит мою привязанность к ней как матери. Он говорил, что он не собирается, разумеется, забрать обратно свое слово, но был бы еще более счастлив, если бы мог сказать, что получил свою жену из рук ее матери.

Эта добрая мать покинула нас в слезах, и я остался с моей подругой, размышляя об этом серьезном деле. Она сама взяла на себя смелость сказать мне, что следует немедленно написать Лебелю, чтобы больше не думал о ней, либо принять его предложение.

— Если я напишу ему, чтобы он не думал больше о тебе, я должен на тебе жениться.

— Нет.

Произнеся это «Нет», она оставила меня в одиночестве. Мне понадобилось подумать над этим с четверть часа, и я написал Лебелю короткое письмо, в котором отметил, что вдова Дюбуа, человек самостоятельный, решилась отдать ему свою руку, и я могу только согласиться с этим и поздравить его со счастьем. Я просил его, соответственно, прибыть из Золотурна, чтобы получить ее из рук ее матери, в моем присутствии.

После этого я вошел в комнату ее матери, передав письмо дочери и сказав, что если она его одобряет, она должна только добавить свою подпись к моей. Прочитав и перечитав, при плачущей матери, она с минуту смотрела своими прекрасными глазами на мое лицо, затем поставила свою подпись. Я сказал матери, чтобы нашла надежного человека, чтобы отправить письмо в Золотурн. Пришел человек и сразу уехал с моим письмом.

— Мы увидимся, — сказал я моей бонне, обнимая ее, — когда прибудет Лебель.

Я вернулся в свою гостиницу, и чтобы перебороть свою грусть, заперся, приказав говорить всем, что я недоступен.

Четыре дня спустя, ближе к вечеру, я увидел перед собой Лебеля, который, обняв меня, тут же покинул, сказав, что будет ждать меня у своей нареченной. Я просил его освободить меня от этого, заверив, что буду обедать у нее с ним завтра. Я сделал все необходимые распоряжения, чтобы уехать сразу после этого обеда, и назавтра с утра отдал все визиты. К полудню Лебель пришел за мной.

Наш обед не был печальным, но и не был, тем более, оживлен радостью. В момент расставания я попросил мою бывшую бонну вернуть мне кольцо, которое я ей подарил, за сотню луи, поскольку мы расстались по взаимному согласию; она приняла деньги с печальным видом.

— Я бы не брала их, — сказала она, — так как не нуждаюсь в деньгах.

— В этом случае, — сказал я, — я возвращаю вам его, но обещайте никогда не продавать его, и сохраните сотню луи как слабую компенсацию за услуги, которые вы мне оказали.

Она отдала мне свое золотое кольцо от своего первого брака и покинула меня, не в силах сдержать слезы. Осушив свои, я сказал Лебелю:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});