Москит. Конфронтация - Павел Николаевич Корнев

повторять эти несколько нот, не в силах ни расслышать, ни вспомнить мотив целиком.

Нихонец запаниковал и задёргался, и я потратил часть вырванной из него сверхэнергии на незначительное воздействие, которое перекрыло доступ воздуха в лёгкие, а дальше просто удерживал это давление до тех пор, пока караульный не обмяк. Тогда уже загнал половинку ножниц в ещё продолжавшее биться сердце, отпихнул от себя труп и перевалился на спину, уставился в потолок.

Мне бы отпирать камеры, а вместо этого я сосредоточился на гармонии, которую вытянул из убитого оператора, постарался перевести её из разряда смутных ощущений в нечто более стабильное и придать эти свойства своему потенциалу. И пусть выжечь эту мелодию и этот ритм в своей нервной системе не вышло, но я и не упустил их, удержал и получил шанс не забыть.

А потом я перевалился набок, вытянул из ножен покойника короткий меч и уже с ним поплёлся по коридору. Добрёл, пошатываясь, до нужной двери, сдвинул засов, потянул на себя ручку.

— Все на выход! Только тихо! Не шуметь!

К счастью, внутри обнаружились мои бывшие сокамерники, а не совершенно незнакомые военнопленные или тем паче жители Харабы, которые устроили бы гвалт в силу особенностей национального менталитета и банального непонимания моих слов.

— Ты? — охнул усевшийся на циновке Родион Перовский. — Но как?!

Я постарался не выказать радости при виде пилота, без которого план побега отправился бы прямиком псу под хвост, и шикнул:

— Тише вы! Не гомоните! И шевелитесь! У нас от силы пятнадцать минут!

Тут уж Перовский колебаться не стал, сорвался с места. За ним поспешили остальные, разве что одного болезного пришлось выволакивать в коридор товарищам.

— Ты где неделю пропадал? — пристал с расспросами дядя Миша, но мне было не до того.

— Всё потом, — сказал я, вручая ему трофейный меч. — Отпирайте камеры и ждите меня. Только не шумите: третий этаж не зачищен!

Я поспешил к лестнице, и Перовский рванул следом, заметил заколотого караульного, но дурацких вопросов задавать не стал, поинтересовался о насущном:

— Ты куда?

— Осмотрю камеры на втором, — ответил я, поднялся на пролёт, прислушался и взбежал к следующему. В душе продолжало подрагивать ощущение причастности к чему-то невероятно могущественному, оно дарило уверенность и нашёптывало, что теперь-то всё будет хорошо. Разумеется, бессовестно врало.

В раздевалку я заглядывать не стал, сразу распахнул дверь напротив и обнаружил внутри прикованного кандалами к больничной кровати Глеба. Сумевший пережить заезд в энергетическую аномалию парень выглядел краше в гроб кладут, но был жив, его надсадное дыхание услышал прямо от двери.

Первым делом я отпер кандалы, потом сгрёб с конторки жиденькую стопочку исписанных иероглифами листов, сноровисто примотал её к торсу благоразумно прихваченными с собой бинтами и рванул на выход.

В следующей палате обнаружился ещё один военнопленный — не прикованный, просто под капельницей. Проникавшего из коридора света оказалось достаточно, чтобы узнать парня, летевшего с нами в одном самолёте из лагеря временного содержания. Его анамнез или что это такое было тоже оставлять не стал, примотал к себе и побежал дальше.

Комната напротив встретила столь мощной вонью нечистот и гниющей плоти, что я даже не сразу сумел перебороть отвращение, замер на пороге, разглядывая не кровать, но скорее операционный стол, на котором лежало тело с ампутированными конечностями и вскрытой брюшиной. Чудовищное подобие жизни в нём поддерживалось системой шлангов, по которым поступали то ли медикаменты, то ли питательный раствор. Мерно работали помпы, горели какие-то разноцветные огоньки.

Тут уже было ничем не помочь, я заскочил, зажав пальцами нос, схватил попавшиеся на глаза записи и пулей выскочил обратно.

Дерьмо! Вот дерьмо!

Вот вам и древний народ с уникальной культурой!

Руки дрожали, чуть все листы не разлетелись, пока приматывал их к себе бинтами. Но успокоился каким-то совсем уж запредельным усилием воли, поспешил дальше. В палате напротив моей пахло хлоркой и ещё какими-то дезинфицирующими средствами, в ней тоже вместо кровати стоял операционный стол. Гудела помпами и нагнетавшими воздух в лёгкие мехами система жизнеобеспечения, а очередная жертва вивисекции лежала безвольным обрубком, из обритого наголо черепа торчали стальные спицы. Прибор, соединённый с ними проводами, с размеренным шорохом исторгал из себя бумажную ленту — будто из телеграфного аппарата, только с неровными чёрточками.

Меня даже передёрнуло, сразу фантастический роман об отрезанной голове одного профессора вспомнился.

Я сгрёб все попавшиеся на глаза бумаги и уже двинулся на выход, когда некое наитие заставило присмотреться к подопытному повнимательней. Кожа болезненно обтянула худое лицо, исказив его практически до неузнаваемости, но…

Матерь божья! Это был Платон!

Узнавание приморозило меня к месту, более того — показалось вдруг, будто аспирант пребывает в сознании и смотрит на меня. Именно на меня, а не куда-либо ещё!

В коридоре послышался звук шагов, и я подскочил к двери, но тревога оказалась напрасной: прибежал Родион.

— Ты где пропал? — зашипел он на меня. — Всё готово, ждём только тебя!

— Сколько человек набралось?

— Двадцать три. Надо уходить!

Я вышел в коридор и указал ему на распахнутые двери.

— Там Глеб и ещё один наш. Надо их забрать.

— А дальше?

— А дальше — прорвёмся. — Я поднял руку и между пальцами проскочила сияющая нить электрического разряда. — Это беру на себя. И я контролирую время, у нас ещё есть восемь минут. Иди!

Перовский глянул мне через плечо, судорожно сглотнул и убежал к лестнице.

Другое крыло. Ещё оставалось второе крыло. Стоило бы поспешить и незамедлительно проверить те палаты, но я не мог просто взять и уйти отсюда. Очень хотел, только не мог.

Вернулся в надежде, что всё рассудил правильно и не совершаю чудовищной ошибки, не лишаю Платона шанса на спасение и не лишаю шансов на спасение нас самих.

А ну как активирую своим необдуманным вмешательством сигнализацию?

Но, чёрт возьми, я просто не мог тут его оставить!

— Прости, — шепнул я и, боясь потерять решимость и передумать, резким движением вогнал половинку ножниц в выпученный глаз Платона. Вытягивать не стал, сразу развернулся и бросился на выход. За спиной замигали разноцветные лампочки, запищали аппараты.

Восемь минут превратились в пшик!

Из палаты уже вынесли Глеба, а со вторым пленным вышла заминка и, пробегая мимо, я резко бросил:

— Да выдёргивайте вы капельницу! Живее! — а сам метнулся в другое крыло.

Одна палата там пустовала, в двух лежали под капельницами пленные с полным набором конечностей, в оставшихся трёх обнаружились обрубки, существование в которых поддерживалось исключительно системой жизнеобеспечения. Следовало прекратить их мучения, но я не смог заставить себя сделать это, а