Том 3. Повести, рассказы и пьесы 1908-1910 - Леонид Андреев

— Вас ранили?

— И вдруг — толпа. Вихрь криков, тел, оскаленных зубов. Кто это? Я никогда не видал их раньше. Они разрушают все. Они убивают друг друга. Они убивают детей. Я видел: они сожгли большой дом, полный спасавшихся женщин и детей!

— Какой ужас!

Кто-то истерически плачет.

— Замолчите!

— Это голодные!

— Это чернь! Они придут сюда.

— Какие-то косматые, полуголые чудовища. Кто это? Я никогда не видала их раньше. И еще говорят, что двинулась деревня, что все деревни идут в город.

— Это конец!

— Мы погибли!

— Это революция!

— Не оскорбляйте революцию. Это бунт. Вы слыхали: они жгут женщин и детей.

— Звери вышли из лесов!

— Леса идут на нас!

— Мы погибли!

— Говорят: уже слышно скрипение их телег. На них они хотят увезти все, что останется от нашего города.

— Орда варваров идет на нас!

— Звери вышли из лесов!

— Я слышу скрипение колес. Мы погибли!

— Гасите огни!

Гаснет еще несколько огней. Рог Смерти слышится где-то совсем близко.

— И я видел, как жгли женщин и детей. И я не хочу после этого жить. Я пришел только рассказать — предупредить. Там где-то мой отец, мать… Скажите им, что я умер. (Быстро выхватывает револьвер, стреляется.)

Ужас. Все мечутся. Труп быстро подхватывают и уносят.

— Что это?

— Сюда пришли. Господа!

— Нет, это застрелился кто-то.

— Зачем же он всех пугает?

— Подотрите кровь!

— Музыка! Музыка!

— Он сказал, что горит Национальная галерея.

— Что?

— Горит Национальная галерея.

— Господа! Новость. Горит Национальная галерея.

Многие бросаются к окнам.

— Где? Где?

— Вот.

— Это правда!

— Осторожнее, господа, осторожнее!

— Задерните занавеси!

— Горит Национальная галерея!

— Послушайте, вы наступили мне на ногу.

— Какой огонь!

— Что? Что? Что?

Крайне взволнованный, выбегает из библиотеки Художник в большом белом галстуке и бархатной блузе. За ним выходят другие Художники.

— Это правда? Горит галерея?

— Да. Да. Смотрите.

— Горит галерея? Горит Мурильо? Горит Веласкес? Рубенс? Джорджоне?

— Да. Да. Смотрите, какое зарево.

— Еще бы. Масляные краски!

Художник (рыдает, закрыв лицо руками. И вдруг кричит исступленно). Я не позволю! Я не позволю жечь картины. Я не позволю! (Бежит к двери.)

— Куда он?!

— Он с ума сошел!

— Держите его!

— Убежал!

— Хотел бы я посмотреть, как он не позволит. Удивительные фантазеры эти артисты!

Художники группою

— Горит Мурильо!

— Горит Веласкес!

— Горит Джорджоне!

— Боже, боже!

Некоторые из Художников преклоняют колени перед старинною черною картиною и говорят, молитвенно опустив голову:

— Ты, бессмертная Картина!

— Ты, дивное создание человеческого гения!

— На тебе покоится божественная красота. И ты умрешь!

— Ты оправдание всей жизни нашей. И ты умрешь!

— Люди погибнут с тобою.

— И погибнет красота. Кто захочет жить, когда погибнет красота?

— Прости нас, великая, божественная Картина. Мы бессильны защитить тебя.

— Нам самим остается только умереть!

Злой, отрывистый смех Гостей.

Голоса. Тут гибнут люди, а они о Картинах!

— Фанатики, они знают только свои картины. Что такое их картины! Тут можем погибнуть мы, вот что важно.

— Картины хороши в спокойное время.

— Нас не спасут их картины! Картины!

— Но все-таки жалко.

— Оставьте! Только бы мы уцелели — для нас напишут новые картины.

— Еще лучше!

— Сколько угодно. Мы можем погибнуть — вот что важно!

— Но господь не допустит, чтобы погибло столько невинных.

— Ах, оставьте, святой отец. Вы бы лучше раньше учили этих мерзавцев, что голод — путь к блаженству, а не к бунту!

— Учили, но… (Аббат разводит руками.)

— Не верят!

— Верят, но… (Продолжает стыдливо.) Сегодня они повесили одного аббата. Страшно подумать, что ответят они богу?

— Что же? Разве веревка оборвалась?

Аббат стыдливо отходит.

Старичок в мундире. Я всегда утверждал, что необходимы реформы. Нельзя доводить до крайности. Вовремя брошенный кусок хлеба, даже просто ласковая улыбка… (Изображает старческим ртом ласковую улыбку.)

— Ах, пожалуйста, реформы, все что угодно. Мы можем погибнуть, вот что важно. Вы понимаете это: мы!

Все с яростью наступают на Старичка и бьют себя кулаками в грудь.

— Мы можем погибнуть, вот что важно. Мы!

— Мы!

— Вы понимаете это: мы!

— Мы! Мы!

Яростными криками «Мы! Мы! Мы!», двигаясь толпою, загоняют Старичка куда-то в угол. Зарево, звук рога и колокола сильнее.

Тоскливые голоса. Боже! Неужели умирать!

— Жить так приятно. Если они придут сюда, я стану на колени, я буду умолять их: не убивайте меня, жить так приятно.

— Боже, а я только что заказала новое платье. Боже, я только что заказала новое платье!

— Неужели умирать!

— Я не хочу умирать! Я хочу жить! Меня не имеют права убивать, если я хочу жить!

— Жить! Жить!

Толкаясь, с тоскливыми воплями «Жить! Жить!» беспомощно мечутся по залу. Что-то дикое, нелепое начинает играть музыка и, точно сама себя испугавшись, с воплем умолкает. Входит Профессор, сильно расстроенный. На него не обращают внимания. Толкают.

— Позвольте! Позвольте! Да позвольте же! (Почти плачет.) Я должен вам сказать! Я должен сказать!

— Что такое?

— Чего ему надо?

— Кто это? Чего ему надо?

— Господа, новости!

Собираются расстроенной кучкой вокруг Профессора.

— Господа! Я сейчас проходил по улице — они жгут книги!

— Какие книги?

— Что он говорит?

— Жгут какие-то книги!

— Ну так что же! Что ему надо!

Профессор. Наше сокровище — нашу человеческую гордость — нашу великую святыню — они жгут книги, господа. Безумная чернь, что ты делаешь? Что ты делаешь?! Ах, друзья мои, друзья мои, — и когда я… когда я бросился отнимать… один маленький in octavo[83]…он, негодяй, ударил меня. (Плачет, протягивает, шатаясь, руки, но встречает пустоту.) За что он ударил меня? Разве я отнимал у него хлеб? Я работал честно, у меня только и есть что вот этот черный… черный сюртук. И больше ничего. Даже другого сюртука нету! Негодяй! (Плачет; обводит близорукими, заплаканными глазами комнату.) И когда я подумаю, что все это должно погибнуть — эти красивые статуи, эти дивные шкафы с книгами — в таких переплетах, — эти милые, прелестные, одухотворенные лица… Друзья мои! (Протягивает руки, всматривается. Молчат. Глядят на него откровенно. И вдруг он говорит тихо, с недоумением.) Где же лица? Где же лица? Что это? Кто это? (Громко.) Кто это?

Ищет дрожащими руками очки, надевает, смотрит — пренебрежительно, с улыбками, не удостаивая ответа, как сумасшедшего или ребенка, отходят.

Молча, продолжая недоуменно оглядываться, идет за ними разбитой старческой походкой и скрывается в библиотеке. А вопли уже начались. Но теперь в них звучит подавленность, тоска, полная беспомощность, почти покорность.

— Мы должны умереть.

— Приближается гибель!

— Кто спасет нас? Мы погибаем.

— Уже нет надежды. Мы погибаем.

— Бог отступился от нас.

— Смерть! — Смерть! — Смерть!

Появляется Девушка в черном. Говорит громко:

— Что с вами? Отчего вы не танцуете? Где музыка? Музыканты, играйте! (Молчание. Девушка в недоумении, потом в гневе.) Что же вы? Вы боитесь? Почему горят не все огни? Вы боитесь? О, трусы! Мне стыдно быть с вами! Да танцуйте же! (Топает ногою.)

Тихие, злые, хитрые голоса:

— Она сумасшедшая.

— Танцевать — теперь!

— Уйдем от нее.

— Она сумасшедшая. Ее нужно посадить в сумасшедший дом.

— Уйдем!

— Уйдем. С ней опасно. Она — кричит.

— Там могут услыхать. Уйдем! Уйдем!

Девушка в черном. Не в темноте, а в ярком свете нашей жизни должны мы их встретить. Вы слышите, трусы! Мы должны их встретить — танцуя — танцуя — танцуя! Пусть красотою будет наша смерть! Вы слышите!

Все обернули к ней спины и потихоньку уходят, на цыпочках, согнувшись. Одни только спины, трусливые, съежившиеся, хитрые. И тихий, злорадный, испуганный шепот: