Кирза и лира - Владислав Вишневский

Всю эту горищу еды мы с Головановым умяли в один момент. Валентина, к счастью, больше не возвращалась, и мы спокойно доели это сверхизобилие. Старшина и старший сержант, не обращая на нас никакого внимания, лениво и деловито обсуждали между собой предстоящее увольнение. Они никак не могли решить, когда им пойти — с субботы на воскресенье или с воскресенья на понедельник… Голованов, уплетая еду, шепнул мне:

— Это старики! У них весной дембель.

Я чуть не подавился от уважения к их возрасту и вообще — так вот они какие, эти старики! Действительно не пацаны, и совершенно независимые… На целых три года — три года! — старше меня, а как на все сто. Действительно старики… Только без бород и усов… Даже говорить с ними не о чем.

— Ух, нажрался… дай Бог отлежаться! Вот сейчас отлежусь и опять нажрусь, — похлопывая себя по животу, умиротворённо продекламировал Голованов. — Ну и как, земеля, перекусил, нет? — спросил он.

— Какой, закусил, что ты! Спасибо! Я вообще объелся, — отдуваясь, с трудом произношу, чувствуя, как меня распирает с непривычки от громадного объема съеденной пищи.

— Ничего, молодой, еда в нашем деле лишней не бывает… Может, ещё пройдемся по разу?..

— Нет, нет, нет! Спасибо! — ужасаюсь.

— Ну, смотри… Покурим? — Голованов широким жестом протягивает старикам мятую пачку папирос.

— Не-а, — лениво тянет один. — Мы такие не курим.

— Голова, ты давай кури и вали, а то Коноёбов тебя, там, хватится… — замечает старик-старшина.

— Опять роту на уши поставит, — добавляет второй.

— Да и х… с ним, — отмахивается Голованов. — Пусть ставит. Первый раз, что ли…

— Ну, смотри, тебя виднее.

Мы с Головановым неторопливо закуриваем и, почти развалясь, с наслаждением пыхтим кислым дымком. Полная благодать, если не считать неприятного знакомства с командиром роты. Приятное тепло и сытое блаженство медленно разливается по всему телу. Умиротворенность действует на меня как мощный усыпляющий гипноз — укачивает, успокаивает, расслабляет. Постепенно все внешние звуки плавно отдаляются от меня, почти гаснут…

«Эй!»… ловлю сквозь привычную дрему. Мне? С трудом вырываюсь из цепких объятий засасывающей дремоты. Кажется я что-то пропустил, не расслышал. Силюсь понять — что же именно? Чуть не заснул. — Что?

— …Из Бийска он, — уточняет за меня Голованов. — Земеля.

— Да, из Бийска. — Понимаю пропущенный вопрос. — А вообще я из Братска, — уточняю, включаюсь в разговор.

— Ум-м, из Братска! Слушай, молодой, а как там заработки на вашей ГЭС? Говорят, хорошо платят.

— Да, хорошо, — уверенно заявляю я. — Там одни комсомольско-молодежные бригады… Постоянно план перевыполняют… Премии там, концерты… — Борясь со сном, тороплюсь выложить полную информацию.

— А с жильем как?.. А девок много?

— Да полно! Полные общаги, — поражаюсь наивному вопросу. — Там девок, как дров в лесу… Да!

— Ну вот, Витёк, как дров! Я же говорю, поехали лучше на стройку, а? — просит друга старшина. — Вон, и молодой говорит. И общаги есть, и заработки хорошие… ну, Витёк?

— Нет, как решили — сначала поступаем в институт, заканчиваем, а уж потом на стройку, — твердо стоит на своем Виктор, старший сержант. Эта тема давно видимо у них обсуждается, не один год.

— Так стройка ж кончится! — расстроено гнёт свою линию старшина.

— Не волнуйся, Женька, для нас не кончится. А девок везде много, найдем. — Ставит точку упрямый Виктор. — Всё, Голова, хватит груши околачивать, забирай молодого и вали на службу. Не забудь, там, скажи, ротному, пусть приходит на обед, мы ждём его, понял? Накрыли, скажи. Дневального предупреди, пусть звякнет, как ротный пойдёт, понял?

— Какие дела — так точно! — конечно, понял. — Подхватывается сержант. — Разрешите идти, та-арищ старшина?

— П…й, п…й! — благосклонно разрешает старшина-срочник. — После отбоя приходи на ужин, Гога мясо будет жарить. Чача есть.

Сержант аж заплясал на месте от радости.

— Чача! — закатив глаза, меняя интонации, восхищенно смакует это слово Голованов. — Чача! Ур-ра! Ас-са!

— Хор-рош прыгать, салага, ноги вывихнешь, — «старики» уже с улыбкой выталкивают Голованова из подсобки.

— Валечка-а, — отбиваясь, орет Александр в сторону кухни. — Я скоро приду-у. Жди меня и я вернусь…Только очень жди.

24. Эх, яблоки-яблочки…

Мы с сержантом не спеша, тяжело топаем вверх по лестнице в свою роту. Перед нами и сбоков мрачные, тёмно-зелёной окраски стены. Оконные проемы на них — большие тусклые, заложенные плохо пропускающими свет ребристыми стеклопакетами. Длинные и широкие лестничные марши далеко уходят в гулкий и глубокий верх. Лестница и ступени сплошь выщерблены множеством солдатских сапог.

Неожиданно где-то вверху вдруг оглушающее громко охнули двери. Как от удара или боли. Сразу же за этим, в лестничной трубе — обвалом! спускаясь! — загремели тысячи тяжелых кованых сапог. Я, как и Голованов — деваться тут некуда! — предусмотрительно плотно прижался к стене. На нас сверху прыжками и скачками, в полном боевом снаряжении, неслась, гремела, валилась, сваливалась с ожесточенными, застывшими масками на лицах живая, серая солдатская масса-ураган. Ничего не видя, в общем гуле ничего не слыша, шумно дыша, способная смести прикладами, сапогами, локтями всё случайно попавшее и не закрепленное на своем пути. Крутанув меня и несколько раз больно чем-то ударив, ураган-рота с грохотом пронеслась мимо, вниз на выход, гулко припечатав за собою нижние двери… Наступила ошеломлённая тишина… Ошарашенная… Мы с Головановым, выдохнув, осторожно отлипли от стены.

— Вот это да-а! — в легком шоке тяну я, находя и отряхивая свою шапку. Её я подобрал двумя лестничными маршами ниже. — Куда это они?

— А, ерунда! Комбат второю роту гоняет, — глянув на меня, спокойно и равнодушно пояснил Голованов, — уже третий день. У них два залета по самоволке. Комбат у нас, майор Онищенко, конкр-ретный мужик. Ему на глаза лучше не попадаться. Хороший мужик, но зверь. На «губу», гад, са-ади-ит, только так. Так что смотри, земеля, не светись лишний раз. Здесь, главное, вовремя загаситься. Понял?

Хоть я и не понял, чем и как нужно вовремя загаситься, но согласно кивнул головой. И еще, «хороший, но зверь» — как это? Тоже пока было непонятным.

Наконец бабахнув дверями, мы энергично входим в роту. О!..

В проходе, боком к нам в строю стоит вся рота. По обвислым плечам и фигурам видно: стоят давно. Лица у солдат одинаково распаренные, но выражения разные: от обиженно-виноватых до придурковато-равнодушных. В атмосфере тягостное состояние очередного разноса. Перед строем с воодушевленным лицом, раскачиваясь с пятки на носок, руки за спину, стоит старший лейтенант Коновалов, рядом с ним еще два офицера — взводные. Наш приход, на полуслове обрывает речь ротного. Все с интересом и облегчением поворачивают головы в нашу сторону. Возникла пауза.

— А-а, вот и наш дежу-урный, — прерывая мертвую тишину строя, радушно разведя руки в стороны, с радостной улыбкой, сообщает ротный. И через секунду, безо всякого перехода, вдруг истерично, на фальцете кричит: — Ты где был, ё… мать?

У меня от неожиданности почти столбняк, а Голованов, как оловянный солдатик, по инерции продолжает рубить строевым шагом к ротному. Я сзади и чуть сбоку вяло копирую Голованова. Голованов неожиданно останавливается, я почти утыкаюсь в него и, неловко балансируя на одной ноге, замираю.

— В штабе, товарищ старший лейтенант, — вскинув руку к шапке, чётко, чуть с напряжением, но без запинки докладывает Голованов.

— Ты что мне пи… Какой на х… штабе? — почти визжит ротный. — Тебя посыльные нигде не могли там найти.

— Виноват, товарищ старший лейтенант. Плохо искали. Сначала мы в строевой части были, потом — в туалете. — Не моргнув глазом продолжает докладывать сержант. — У молодого понос…

— Чего-о, — зависает на верхней точке кипения старший лейтенант, — как-кой, на х… поно-ос? Ты что несё-ёшь? — Затем, в абсолютной тишине, следует долгий процесс пожирания глазами: кто кого? Голованов, не дрогнув, с честью выдерживает этот молчаливый поединок. Тут старший лейтенант вдруг, как бы случайно, замечает меня. Глаза у него широко и удивленно раскрываются, выражение лица разглаживается. В замедленном варианте происходит смена состояний от грома и молний до деревенской придурковатости. Приоткрыв рот и чуть откинув голову назад, снизу вверх, от сапог до завязок на шапке, медленно и с видимым удивлением исследует меня, как миноискателем. Я для него как редкая, случайно подвернувшаяся гадкая букашка — газетой прихлопнуть или лапки оторвать — пусть живёт!.. С удивлением рассматривает меня, как впервые.

— Эй, музыкант, в чем дело? Кто из вас там обосрался? — уже шутовски корчась, с огромной теплотой и нежной заботой в голосе спрашивает Коновалов. Он, по-моему, классный актер.