Прощание с осенью - Станислав Виткевич

— В том-то все и дело: если ты и беспокоишься обо мне, то только как об отце этого ребенка, которого, собственно говоря, я предпочел бы не иметь.

— Как ты смеешь? Неправда! Ты не знаешь, кто ты теперь для меня. Помни, что если ты погибнешь, то я тебя ни на минуту пережить не смогу. Мы погибнем вместе с тобой — я и Мельхиор.

(Такое уж имя досталось будущему сыну, в память о кастеляне Бжеславском, предке Зоси по материнской линии.)

«Вот только тогда меня мало это будет волновать», — подумал Атаназий и сказал:

— Ах, Зося, к чему отравлять друг другу последние конвульсии. Ведь сейчас революция, того и гляди погибнем. А может, будет Розалия? — сказал он смеясь.

(Это было имя предполагаемой, маловероятной дочери, идентичное имени менее знаменитой бабки покойника Ослабендзкого, которая была одной из любовниц Станислава Августа, во всяком случае что-то там «такое» было.) Разразился всамделишный нервный припадок. Успокоениям не было конца. Но, к счастью, Зося не догадывалась о существенных мотивах всего дела, а Атаназий под влиянием мысли о завтрашнем дне на время стал холодно-равнодушным ко всему. Только поэтому им удалось пережить этот вечер в относительном согласии. Зато Геля была торжественной и молчаливой. Наконец что-то действительно начинало происходить. Она встала в первый раз с постели и приняла участие в угрюмом запоздалом обеде. (Но уже потом не приняла никого, кроме мужа, вот уже несколько дней как снова допущенного к эротическим ласкам в полном объеме.) Маленькие происшествиеца шли как авангард перед чем-то таким, что медленно, но неотвратимо надвигалось со всех сторон горизонта, точно знаменитые подольские концентрические бури (если таковые вообще существуют), которые сосредоточиваются потом (после чего?) в одной точке, сваливая на нее весь запас молний. Уже утром (перед ссорой) появились странные знаки: ручное рокморонтовое зеркало в комнате Гели само собой треснуло, часы Зоси остановились на ее фатальном часе — без 20 минут X-ть, батлер Чвирек отрезал себе мизинец, нарезая прецизионной машинкой Михельсона копчености из цейлонских кабанов. Поздним вечером все были уже прилично на взводе. Бог Гели, тот самый католический Бог отца Иеронима, «скрылся так в глубине мироздания, что, даже всматриваясь в усыпанное искрами перед бурей в горах небо, невозможно было вызвать Его из Его звездных убежищ». Практически такими вот словами подумала обо всем этом циничная воспитанница Выпштыка. Она чувствовала себя покинутой и притворялась перед самой собой, что сумеет не отдаться Атаназию еще в течение целой недели. Любовь разрывала ее женское нутро, любовь просто сатанинская, из-за которой ее эрзацы — муж и все прочие «фетиши» — все сильнее бледнели на фоне одного лишь, о котором она даже не смела открыто подумать. А здесь ко всему еще этот проклятый Атаназий мог завтра погибнуть — и что тогда? Ну что? С каждой минутой она теряла способность поддерживать состояние раскаяния, а перед лицом неопределенного завтра она не могла себе позволить ничего сегодня. Последний вечер перед дуэлью (Геля хорошо понимала, в чем дело) должен был завершиться музыкальным смотром композиторов. Атмосфера была душной и полной тревоги. На дворе завывал через равные промежутки все более конденсирующийся горный «hurikan»[60]. Несмотря на то что она беспокоилась об Атаназии (о шведе она не переживала вовсе, хотя иногда он даже очень нравился ей как «спортивное животное»), впрочем, она радовалась, что состоится своего рода Божий суд, который снимет с нее ответственность за выбор. Если Атаназий погибнет, все неизбежно кончится монастырем. Хотя как раз именно в это время маленькая книжечка о Будде (сэра Грэма Уэнсли, индианизированного англичанина, матерью которого была дочь махараджи Гвалиора) пошатнула в ней прежние рассуждения отца Выпштыка о совершенной вере и несовершенной философии, то есть «филозоси», как говорил сам автор этой теории.

Во время обеда все были немного (то есть не слишком) возмущены Атаназием, что довел дело до дуэли на виду у всех, к тому же при дамах. Он сам как ни в чем не бывало пил со своими секундантами до потери пульса. Около девяти пришли немного тревожные вести из столицы. Звонил старик Берц, сообщил, что на завтрашний день назначен пробный государственный переворот нивелистов-коммунистов, за которыми были два полка, неполные. Но если им удастся захватить арсенал, бои могут оказаться тяжелыми и закончиться полным разрушением города. Вдобавок ко всему, в одиннадцать поездом неожиданно приехала госпожа Ослабендзкая, привнеся неприятный фермент пожилой особы в и без того уже разобщенную компанию. А потому Геля снова покинула свои апартаменты, приняла участие в дополнительном ужине и остаток вечера провела в обществе. Потом матрону довольно быстро изолировали и, по крайней мере до утра, обезвредили. Тем не менее это оказалось непредвиденным осложнением. Пожилая дама заявила, что у нее были дурные предчувствия, что в магическом метапсихическом зеркале она увидела над Зосей зеленую ауру и что придворное привидение рода Бжеславских (графов, ведущих свой род от Нечуя из Санока), рыцарь в латах и без головы, явился ей в вагонном полусне. Неприятное настроение осталось в обществе после всех этих рассказов. Единственной вещью, которой Геля боялась на самом деле, были духи. От одной только мысли о рыцаре, который, не имея головы, тем не менее ориентировался в пространстве, ей делалось нехорошо. Зося погрустнела еще больше после ухода матери и уже собиралась идти спать, когда большое розовое адиамалиновое (что это такое?) зеркало в углу салона раскололось, взорвавшись с грохотом. Было темновато: Зезе как раз предстояло импровизировать. Одновременно кто-то (кажется, Препудрех) воскликнул: «А-а-а! Там, там!»

— Я видел рыцаря без головы, — сказал Зезя Сморский, сидя за фортепиано.

— Где? — спросил Атаназий совершенно изменившимся, как из бочки, голосом.

— В этом углу, на фоне этого ковра. Он стоял спиной ко мне, наклонившись.

— А значит, мы видели одно и то же, только с разных сторон. Я в зеркале видел его спереди, склонившего в мою сторону черную дыру пустой шеи.

— Коллективная галлюцинация. Прошу немедленно замолчать! Я тоже кое-что видел. Играй, Зезя! — резко прикрикнул на него Хваздрыгель.

Зезя начал играть, и потустороннее настроение рассеялось. Но Геля помрачнела и так и не просветлела до конца. Она ничего не видела, но эта коллективная галлюцинация четырех мужчин на фоне прозвучавших рассказов произвела на нее адски неприятное впечатление. Она чувствовала себя виновницей опасности, угрожающей жизни Атаназия, но знала, что если текущий момент и имеет какое-то очарование, то как раз из-за непроизвольно организованного ею Божьего суда. Но где был сам Бог? Каким же смешным и мелким представилось все это ее крещение в сравнении с любовью и новым, еврейским измерением буддизма. Да — еврейский буддизм начинал формироваться на самом дне ее души, и одновременно освященный этим эротизм разрушал остатки кладки католических самоистязаний. Но в чем все-таки состояла еврейскость буддизма, не знала ни она, ни кто другой: сам факт того, что книжонка сэра Грэхэма была пропущена через Гелин интеллект, придал тексту совершенно иной смысл — кроме того, расширился ареал таинственного, что объяснить мог бы только ксендз Иероним. Собственно говоря, это была всего лишь брахманская метафизика, смешанная с остатками христианства на фоне психологистического монизма, граничащего с абсолютным солипсизмом. А к тому — желание изоляции от остального мира: лишь бы только этот народ господствовал, ради порядка, ради единства, чтоб больше уже не было этого гнусного разнообразия. Потом появлялась нивелистическая революция в качестве единственного воплощения двух  х о р о ш и х  мировых религий. Это только начало: далее этика пожирает метафизику, из которой вышла, переродившись из абстрактной системы принципов в действенную систему динамических напряжений. Пока эти принципы существуют, они переплавят любого индивида в частичку организации. И то: лишь силы организации не хватает тем религиям. А ведь какого могущества можно достигнуть, если сорганизовать их во имя материалистических идей! Но возможно ли найти динамические концепции без включения вопроса о благосостоянии? Принцип Маркса может оказаться неверным, тем не менее он — реальная сила, а не абстракция. Прагматизм! Куда ни сунься, как носом в стену, утыкаешься в этот проклятый, бессовестный свинский прагматизм. «А может, плюрализм и в самом деле правильное воззрение?» — исподволь подползло сомнение, словно некая персона с белыми от страха глазами — в ужасе от своей смелости. Жуткий страх, что так получилось, что она, такая «заядлая» абсолютистка, все еще может вдруг, мимоходом, перейти на эту, прежде ей отвратительную, систему, уверовать в множественность истин и жить в этом ужасном хлеву компромисса, сотряс ее до самых основ ее метафизического существа. «Что за паскудный балаган весь этот мой интеллект. Как только я выйду за границы чьей-нибудь системы или точно не сформулирую что-то за кого-то, я начинаю нести жуткий вздор», — впервые искренне подумала она.