Плоть - Дэвид Галеф

Внешне с ним не произошло ровным счетом ничего, но он, вероятно, слишком сильно вдохнул, засосав в себя изрядную порцию горячего кофе. Надо отдать ему должное — он не забрызгал пол этим благородным напитком, несмотря на то что тот был чертовски горяч. Мышцы его шеи судорожно сокращались в попытке проглотить жидкость.

Я — непонятно зачем — хлопнул его по плечу.

— Максина, это Макс Финстер. Макс, это Максина. Максина…

— Конклин. — Это было утверждение, а не вопрос, столь характерный для женщин Юга, которые произносят «меня зовут Элла Сью?» с такой интонацией, словно считают невежливым настаивать на этом факте.

— Максина будет писать дипломную работу на нашей кафедре. Я сказал ей, что вы можете поговорить с ней о поэзии. — Я отступил на пару шагов, чтобы лицезреть выражение глаз Макса.

Он ничем не выдал своего удивления. Он кивнул — конечно же каждый просто обязан посетить Финстера, записного поэта нортгейтских апартаментов. Он крепко (она сморщилась) пожал ей руку, и лицо его озарилось поэтической улыбкой.

— Что вы уже успели рассказать ей о нас? — спросил он.

— Факты, одни только факты.

— Знаете, никогда не угадаешь, где похоронены тела.

Определенно нет, если речь идет о телах, по которым ты прошелся за последний месяц, подумал я. Лучше бы ты позвонил сегодня Хэтти и Мэгги и сказал им, чтобы они больше не беспокоились. Мы продолжали болтать ни о чем, а Максина испытывала все большее неудобство, неловко переминаясь с ноги на ногу всем своим немалым весом. Я попытался вернуть разговор в русло поэзии, но Макс заговорил о каких-то факультетских делах, совершенно неизвестных Максине. Я помню, как мне, когда я был выпускником, приходилось иногда присутствовать на таких профессорских дискуссиях. Я тогда чувствовал себя одновременно привилегированным и брошенным на произвол судьбы. Очень легко впасть в заблуждение и предположить, что большие женщины велики во всем, но в действительности это не всегда так. У Максины, видимо, была весьма низкая самооценка. Что она вообще здесь делает? Зачем она здесь стоит? Скорее всего, это был всего лишь расчетливый ход Макса, который вдруг остановился на полуслове и взглянул на Максину так, словно только что ее заметил.

— Простите, но, кажется, все это не имеет никакого отношения к поэзии, не так ли? — Он посмотрел на часы, которые, по невероятному стечению обстоятельств, показывали ровно полдень. — Я хочу пойти пообедать. Как вы, Максина? Не хотите перекусить?

Максина начала, как положено, отказываться, говоря, что она не голодна, но в этот момент мы явственно услышали мощный рокот, доносившийся из ее желудка. Греки называли этот шум борборигмосом, но они были известные мастера давать названия чему угодно. Эта реакция сильно смутила саму Максину. Розовый румянец сначала залил ей щеки и уши, а потом — шею и руки. Мне было любопытно, порозовели ли груди и живот.

Макс выдержал паузу и нарушил тишину мастерской репликой:

— Бедная Максина. Вы совсем оголодали. Идемте со мной.

Она благодарно улыбнулась, потом кивнула. Сказала, что это было бы неплохо. В какой-то момент мне показалось, что он сейчас предложит ей руку, но он лишь встал и уступил ей дорогу, пропуская ее вперед. Приглашение явно не относилось ко мне. Максина шествовала по коридору, как океанский лайнер, таща на буксире крохотную лодчонку Макса. Если бы у меня был белый платок, то мне непременно следовало бы помахать им вслед.

— Я работаю над этим, это все, что ответил мне Макс, когда я неделю спустя спросил его о Максине. Он и правда выглядел как человек, занятый тяжелой работой и чувствующий раздражение, когда его отвлекают.

Съела ли Максина в кафетерии семь порций жареной курятины, дала ли она свой телефон, пала ли в ваши объятия или, наоборот, пали вы? Как вам удалось избавиться от Хэтти и Мэгги со товарищи? Мне очень хотелось задать все эти вопросы, но я воздержался. Для этого будет еще много времени, подумал я. Тем временем поток женщин, проходивших через квартиру Макса, иссяк. Одновременно стал пустеть и кампус. Студенты разъезжались на летние каникулы.

Церемония вручения дипломов состоялась в субботу. По кампусу, куда ни кинь взгляд, расхаживали нарядные выпускники, поменявшие джинсы на слаксы, а слаксы на юбки и летние брюки. Мои студенты, проходившие весь семестр в шортах и драных футболках, явились в синих блейзерах и белых платьях. Лора Рейнольдс, мой авангард общественного сознания, писавшая работы о сексуальной политике лебедей у Йитса, появилась на площади Студенческого союза в ярко-красном платье и на высоких каблуках под руку с кадетом КПОР в парадной форме. Я помахал ей, но она сделала вид, что не заметила приветствия. Должно быть, испытываешь неловкость, когда внешняя сторона жизни встречается с теневой.

В течение недели все живые души, оставленные студентами дома, непрерывным потоком прибывали в Оксфорд всеми видами транспорта — от потрепанных фургонов до шикарных БМВ. Родственники до отказа забили местный «Холидей-Инн», «Юниверсити-Инн», «Джонсонс-Мотор-Инн» и мотель «Оле Мисс», а также все окрестные гостиницы и постоялые дворы. Поесть в городе было равносильно катастрофе, во всех, даже самых затрапезных харчевнях, вроде «Полька-Дот», выстраивались неслыханные очереди. Конечно же каждый университетский город располагает хотя бы одним рестораном высшего разряда для богатой публики, но даже в «Оксфорд гриль» по ночам собиралась такая толпа, что заведение было вынуждено нанять дополнительно нескольких официантов и официанток, чтобы не уронить качество обслуживания.

На заброшенных железнодорожных путях пышно произрастала кудзу, она заполнила канавы под мостами и подбиралась к дорогам. В нескольких милях от Оксфорда, ближе к Тейлору, кудзу завоевала акры в пойме, обвивая по пути деревья, валуны и, может быть, даже ленивых коров. Тот факт, что кудзу начали сеять здесь для того, чтобы остановить эрозию почв, очень характерен для многих явлений южной жизни, — то, что начинается вполне пристойно, со временем выходит из-под контроля. Всякий раз, когда в аудитории мне была нужна метафора для обозначения прогрессирующего паралича, я приводил в пример кудзу. Студенты из других штатов показывали эту траву своим пораженным родителям.

Другой почтенной метафорой был Роуэн-Ок, дом Фолкнера. Университет купил его и превратил в музей. Смотрителем стал весьма эксцентричный человек по имени Генри Бернс. Генри был одним из наших. Он закончил университет по кафедре английского языка, в прошлом был летчиком, воевал во Вьетнаме и был завзятым холостяком. Он никак не мог закончить свою диссертацию об авиации в романах Фолкнера, но никто больше не торопил его с работой. Действительно, став смотрителем музея Фолкнера, он превратился в его неотъемлемую часть. Если вы видели галстук, небрежно брошенный на зеркало туалетного столика, то это был штрих, нанесенный мастерской рукой Генри; то же самое касалось полбутылки лошадиной мази на дальнем столе или подборки книг в гостиной Фолкнера. Осмотреть музей приезжали туристы даже из Токио.

Полагаю, что во время выпуска Оксфорд превращался в одну грандиозную выставку. Факультет точно превращался. Я достал из чулана свою академическую мантию и тщательно осмотрел эти полосы мудрости, выполненные из темно-синего бархата. Н-да, следовало бы добавлять по одной лычке за каждое посещение церемонии выпуска. То был единственный раз в году, когда я входил в Мемориальный колизей Теда Смита, этот памятник университетской расточительности. Колизей мог бы вместить целый город, если бы жители согласились одновременно не пользоваться санитарно-гигиеническими удобствами. Само это место оживлялось только во время баскетбольных матчей и рок-концертов, но в остальное время здание погружалось в спячку. В актовый день дом становился свидетелем парада академических мантий, по большей части черных — взятых напрокат. Но некоторые мантии были получены в собственность их обладателями во время выпуска из обиталищ высокой учености и с гордостью демонстрировались в этот торжественный день. Присутствовать, по уставу, должен был весь факультет, эта строгость обеспечивала тридцатипроцентную явку. Церемония продолжалась несколько часов, и самые умные профессора брали с собой что-нибудь почитать, пряча книги в широких рукавах мантий. В прошлом году Франклин, например, умудрился прочитать целый викторианский порнографический роман, традиционно пряча его под бархатом. Родители и студенты терпели: на Юге люди в большинстве своем ожидают, что будут скучать. Если не скучно, значит, это не настоящая церемония.

Макс тоже был в Колизее в своей колумбийской серовато-синей мантии. Он стоял вместе с преподавателями кафедры истории и что-то записывал на клочке бумаги. Какие-то мысли о церемонии, о том, как смешно выглядят коллеги в мантиях, или впечатления от каких-то своих радостей? «Я записываю все, что приходит мне в голову», — сказал мне как-то Макс, когда я спросил его об этом. Он делал множество записей. Но в конце концов, Максу было что записывать, в отличие от большинства профессоров и преподавателей.