Моя преступная связь с искусством - Маргарита Меклина

Как стерильные, протертые спиртом, пустые столы в кабинете врача.

Не рука в тряпичной темноте складок — будто мышь скребется в углу.

Будто тряпка трет с усилием пол.

……………………………………………………………………………………

Неожиданно в голову приходят теплые, животворные мысли, будто в теле вдруг обнаружился подземный ключ. Конькобежец легко скользит по влажному льду.

……………………………………………………………………………………

Его образ, разъятый на части и посему несоставимый в одно: передо мной.

Кристаллы смерти, белая пыль, вброшенная в пустое пространство.

Парящая в воображении голограмма вместо гладкого голого тела.

Архивные электроны и элегантные арткаталоги вместо эмоций, эрзац вместо эрекции.

ПОЧЕМУ? ГДЕ?

Первый всхлип, последний рывок.

……………………………………………………………………………………

Вот он уже здесь: сосредоточиться, объединить секс и искусство, смерть и жизнь, балансирующую на самой грани ритмично движущегося на простынях тела.

Сердце стучит, будто кто-то всем весом давит на грудь.

Только что был далеко, и вот уже кажется, что нет никакой разницы: жив или мертв.

Ведь даже мертвый, он ухитряется принести мне физическое ощущение счастья.

* * *

from <[email protected]>: E-mail из Амстердама, 19 ноября 2007: воспоминания о выставке «Долгоиграющая Пластинка — Бездомный проект»

В 1992-м году я сделал серию из тридцати шести больших фотопортретов бездомных негров Нью-Йорка. К этим портретам я добавил около дюжины фоторабот, посвященных борьбе за гражданские права в США.

На открытие выставки пришло очень много народу. Мои тридцать шесть черно-белых портретов красовались на стенах. Кроме того, я пригласил всех изображенных на портретах бездомных (36 чел.) в галерею и лично, буквально за руку, провел каждого из них вовнутрь, протискиваясь сквозь толпу.

Я раздал им огромные кружки, на которых было написано «Я обожаю Нью-Йорк» и пообещал, что к окончанию выставки они доверху заполнятся мелочью богатеев. Посетители же были сражены не только изображенными на Полароидах (чернокожие бездомные в рубище и рубцах — разве это гламур?), но и тем, что все «модели» присутствовали в галерее.

Очень немногие заинтересовались таким поворотом событий и стали заводить разговоры с бездомными, чего бы никто не стал делать на улице, когда все спешат и отмахиваются от этих уличных демонов и в лучшем случае кидают в их шляпу или кружку монетку — а в худшем случае туда просто плюют!

Несмотря на энтузиазм и денежные вложения Бахмана, на выставку не появилось ни одного отклика, ни одной рецензии в центральной или глубоко периферийной газете.

Ни слова — тлетворная тишина!

Видимо, местных арт-критиков взбесил сам факт того, что какой-то выскочка-европеец ярко и неприкрыто «комментирует» борьбу за гражданские права в США.

Другой выставочный зал Бахман отдал Джеймсу Ли Байарсу, видимо, зная, что мы с Байарсом были друзьями.

Байарс все покрыл черной матовой краской: стены, полы, потолок. Зал был абсолютно пустым и только на полу можно было разглядеть какой-то крохотный, плохо различимый предмет. Это была дробинка от пугача.

Вход в зал был прегражден при помощи черного витого каната, и Байарс стоял перед этим канатом с угрожающим видом, стесняя и пугая людей.

И над всем этим действом парил и царил Бахман, всецело доверившийся нам и положившийся на наш гений и вкус.

* * *

to: <[email protected]>: E-mail в Берлин, 7 июня 2008

— Дорогой Дон![29] Знаю, что Вам нравится моя проза, но пишу Вам по личному поводу. Как на армянском ответить на вопрос «Сколько машин?»

Возможно, Вы слышали о Джеймсе Ли Байарсе, который мечтал создать Центр Вопросов. Джеймс Ли заявлял, что Будущее Вселенной зависит от того, какие мы поставим вопросы — но ответы совсем не важны.

Обзвонив всех выдающихся мыслителей современности, Байарс понял, что его проект провалился, ибо мыслители не только не предоставили ему списка вопросов, но просто-напросто отказались с ним говорить.

Вот и передо мной стоит задача, к которой не знаю, как подступиться.

Вот и передо мной маячит вопрос, который безуспешно всем задаю.

Бахман по происхождению был армянин.

Сколько у него было машин?

Или, может быть, он имел в виду количество машин, которые ему необходимо продать, чтобы расплатиться с долгами?

Он издал выставочный каталог Уорхола с картиной под названием «Пять смертей»[30] (автомобиль с хорошо различимым номерным знаком лежит на спине, а рядом, на животах — плохо различимые после аварии люди).

На аукционе Сотби Бахман продал другую картину из серии Cars.

Сколько машин в уорхоловской серии Cars?

Сколько автомобилей за свою жизнь нарисовал Уорхол?

Я нацеливаю браузер на «Яху» и разглядываю сентиментальный список «секретных» вопросов: «Как звали собаку», «Какое имя было у твоей первой учительницы», «Какой у тебя был самый любимый школьный предмет»; «Назови имя самой первой и самой последней, самой чистой и самой вечной любви».

Если я найду ответы на эти вопросы, я смогу войти в его мир.

Вы когда-либо пытались взломать на «Яху» пароль, пытались прорваться сквозь вечность, стремились соединиться с тем, кто навеки ушел, хотели преодолеть смерть?

Как будет «один» по-армянски? В его машине я впервые узнала искусство любви. Как будет «два»? О его смерти мне стало известно лишь через два года после кончины. Как будет «три»? Я хочу разгадать, чем была его жизнь без меня. Как будет по-армянски «четыре»? Я пытаюсь войти в покоящийся на сервере слепок души. Как будет «двенадцать»? Несколько лет назад мы вынуждены были расстаться. Как будет «пятнадцать», «семнадцать»? Но даже после того, как он умер, я продолжаю с ним говорить. Как будет «сто», «тысяча», «миллион»? Чтобы продлить наше общение, я готова просиживать перед экраном компьютера целыми днями — где-то там, на сервере «Яху», до сих пор теплится, в электронных архивах, на потусторонних березах и ивах, его погасшая жизнь.

Сколько в ней было довольства, оргазмов, сколько не хватало тепла, сколько проникших в детскую комнату солнечных зайчиков, сколько моментов, когда одному, без оставшихся в Тегеране родителей, приходилось в английской boarding school постоять за себя… сколько погонь за тем, чего не стоило догонять, сколько побегов от тех, кто желал только счастья… сколько выкуренных сигарет и промотанных лет, сколько мыслей о суициде, социальном статусе, сексе, сколько сношенных за жизнь пиджаков, сколько скошенных лугов и каблуков, тенохет кунем, боз тха, ичкан машина?..

……………………………………………………………………………………

Но на эти вопросы лишь мертвый может дать точный ответ.

* * *

to <[email protected]>, 26 мая 2008

— Дорогой Дэниель: вернемся к теме перформансов и участия публики.

У Улая была партнерша Марина: рослая югославка с высокими скулами, грудным голосом, темными дивными волосами и открытым лицом.

На главной площади в каком-то итальянском поселке Марина поставила стол, на котором разложила семь десятков предметов. Часть предмета была предназначена для получения удовольствия (допустим, птичьи перья, вибратор), а другая — для причинения боли (в числе которых был нож, ножницы, плетка, пуля и пистолет).

Шесть часов простояла она на «лобном месте», предоставив тело в распоряженье толпы. Воодруженная на стол табличка гласила: «Публика обладает полной свободой и сама должна выбрать, причинить художнице наслаждение или боль».

Поначалу итальянцы вели себя скромно и скованно, и только какой-то немолодой джентльмен в бежевом выцветшем, в высохших разводах, плаще и шляпе с засаленным ободом, долго щупал красивой девушке грудь.

Постепенно, распаленная пассивностью перформансистки, толпа распоясалась и начала вести себя агрессивно, дергая Марину за волосы и пытаясь повалить ее с ног.

Кто-то ножницами деловито разрезал на Марине одежды, кто-то тыкал в ее обнаженный живот шипами роз.

Только Засаленный Обод, ни на кого не глядя, успел подхватить раскрывающийся «дипломат» и зайти за кусты, как случайный прохожий, по виду инженерный работник, зарядил пистолет и, недолго думая, приставил его к Марининой голове.

Марина не пошевельнулась.

Растерзанная и полуобнаженная, она стояла на площади с непроницаемым, не выдающим ни гнева, ни страха, лицом.

Два долговязых подростка, забыв о стрельнутой у кого-то, выкуриваемой одной на двоих сигарете, с раскрытыми ртами ждали развязки. Какая-то баба с баулом остановилась, окинула осуждающим взглядом толпу, увидела сцену с молодым, обыкновенного вида, человеком в костюме и не шевелящейся девушкой, различила, сощурившись и умножив морщины, приставленный к голове пистолет, переложила баул из левой в правую руку, пробормотала куй ла а сун фой на пидмонтском диалекте и поплелась дальше, тряся затекшей рукой. Вертлявый, как вьюн, зеленщик, у которого в земле, забившейся под ногтями, можно было разбить огород, на всякий случай отошел и от пистолета, и от стола с табличкой подальше. Его такой же низкорослый напарник давно уже стоял за прилавком и наблюдал за происходящим на площади сквозь щелястые деревянные ящики, которые были наполнены картошкой, отпустившей усы, и брюквой с гнильцой.