Сессия: Дневник преподавателя-взяточника - Игорь Данилевский

Мы выходим из кабинета. Вставляя ключ в замок, «Борман» (или «Мюллер»?) бросает через плечо:

– Завтра всё решится…

От этой фразы у меня сжимаются поджилки. «Тень фюрера» поворачивается ко мне и добавляет уже с мрачным видом:

– Имей в виду, что завтра ещё переэкзаменовка у правоведов. Деканат не зачел оценки с одной твоей подписью.

– Как – не зачёл? – обомлел я.

– Ну, вот так – не зачёл, и всё…

«Это Зинаида Максимовна. Крыса… Она к тому же еще и подруга Пушистиковой. Скоординировано, ничего не скажешь!»

– Там и поговорим. Давай. Пока!

Мы впервые не жмем друг другу руки на прощание.

* * *

Я примерно час брожу по коридору в районе кафедры пиар-технологий. Разыгравшиеся нервы не дают возможности где-нибудь спокойно посидеть – мне нужно именно ходить, иначе мандраж не рассосется до вечера.

На горизонте возникает рослая фигура Гугенхаймера. Помаячив несколько секунд, она исчезает за поворотом, затем снова выныривает со стороны кабинета моего шефа и начинает медленно, но верно приближаться ко мне.

– Привет! – протягиваю я ему растопыренную пятерню, когда до меня остается пару шагов.

– Здорово! – поравнявшись со мной, пожимает он мою ладонь. – Ты чё здесь стоишь?

– Да вот – тебя жду! – улыбаюсь я.

– Меня? – отчего-то сильно удивляется Гугенхаймер. – Зачем? Я все написал в отчете, как ты просил. К тебе претензий не будет.

– Я не об этом. Ты ведь только что с совета, верно?

– Ага.

– Бочков там ведь был? Что он говорил насчет меня?

– Ну, сейчас – подожди.

Он отпирает замок на двери двести третьей аудитории и пропускает меня вперед:

– Давай.

Мы проходим внутрь, добираясь в конечном итоге до окна, как будто у обоих из нас есть очень веские причины для того, чтобы наш разговор никем не был услышан из коридора. Хотя на самом деле у меня такой потребности нет, но у Гугенхаймера – вероятно, да.

– В общем, он сказал Махмутову, что будет тебя увольнять.

– Сам сказал или Махмутов ему предложил?

– Сам. Сначала он говорил, что к тебе есть какие-то претензии по части проведения занятий. Кто-то чё-то на тебя написал…

– …Не Уткин?

– А-а, точно! Уткин! Вот его служебку Бочков показал, потом говорит такой, что будет тебя увольнять. Махмутов ответил: «Ладно».

– Понятно. Спасибо тебе, Петр, – выдавливаю я. – Ты мне здорово помог. А он случайно не сказал при этом, что половина денег, из-за которых шум-гам начался, ему предназначались? Что он сам к этому напрямую причастен?

– Бочко-ов? – глаза Гугенхаймера, кажется, сейчас станут вылезать из отведенных им природой отверстий.

– Ага. А ты как думал? Что я с ума сошел – такие цены ставить?

– Ни фига себе… – Гугенхаймер всё еще явно не может прийти в себя от услышанного.

– А теперь он меня же хочет и уволить.

– Понятно… Ну, ты держись, не поддавайся просто, и все. Чё он тебе сделает? Как он может тебя уволить?

– К сожалению, может, – грустно говорю я. – Зацепиться есть за что. Ну, ладно, Петь: я грузить тебя больше не буду, пойду – мне кое-с-кем пообщаться надо. Спасибо тебе еще раз…

– Не за что… Ладно, давай держись – я за тебя, но ты это… Постарайся как-нибудь уж. Аккуратно…

Последняя фраза звучит по-своему забавно, но я даже не улыбаюсь.

– Спасибо.

Мы жмем друг другу руки, и я быстрым шагом покидаю комнату, направляясь в Е-корпус. Надо поговорить с Ивановым. Даже, если мой дорогой шеф и не врет, и Никитич действительно предлагал накатать на меня петицию от кафедры, у меня всегда с ним были хорошие отношения, и я не верю, что они так легко могли разрушиться из-за одной, пусть и на редкость заметной, жалобы. Надо спросить у него прямо, насколько серьезен наезд на меня со стороны «Проммаша». Бочков теперь навсегда вычеркнут из списка контактов.

* * *

Я уже почти полчаса торчу в приемной у Иванова. Его секретарша Лера Фомичёва периодически сочувственно поглядывает на меня, но, предложив присесть, больше не говорит мне ни слова. Отвечает на телефонные звонки, что-то пишет – в общем, делает свою обычную работу, но не спрашивает, как всегда, о моих делах или ещё о чём-нибудь в этом роде. Я, естественно, тоже инициативы не проявляю – просто жду, когда откроется дверь, и из кабинета Иванова наконец-то вылезет пудовая задница одной из патронесс учебного отдела. Это происходит на тридцать второй минуте ожидания и я, кивнув Лере, как бы получая дополнительное согласие, прохожу к ее боссу.

Аппартаменты нашего проректора по учебной работе приличные по метражу, но не слишком: в моем родном нефте-химе аналогичные владения покруче будут. У самого хозяина кабинета, несмотря на чисто русское имя, внешность скорее восточная: эдакая смесь Алека Болдуина с Аманом Тулеевым с перевесом в сторону кемеровского губернатора. В ответ на мое приветствие Иванов привстает с кресла и протягивает руку – впрочем, не столь бодро, как всегда.

– Василий Никитич! – начинаю я. – Ну, вы, конечно, слышали о моих трудностях…

– Слышал-слышал! – кивает он. – Неприятная история.

– Еще бы! Но вы мне скажите, пожалуйста, позиция ректора по ней какая? Он требует сейчас моего увольнения?

– Не-ет… По крайней мере, насколько я знаю, так вопрос не стоит.

Иванов говорит спокойно и уверенно, и по его спокойному тону, а главное – отсутствию каких бы то ни было невербальных признаков лжи я понимаю, что врал мне совсем другой человек. А Иванов, как, собственно, и следовало ожидать, говорит правду. Про его якобы просьбу насчет коллективной петиции от кафедры теперь можно даже и не спрашивать.

– А Бочков мне говорил, что на ректора выходят от гендиректора «Проммаша» и требуют меня убрать. Что ему предлагают завалить вас служебками, что я не проводил занятия, и уволить по статье за нарушение дисциплины…

– Ну-у, я не знаю, – недоуменно протягивает Никитич. – Может, сейчас ситуация изменилась, я не в курсе.

«Всё ясно. Теперь пора действовать…»

– Но ведь это из-за Бочкова всё случилось. Это же из-за него я был вынужден поставить такую планку. Я – каюсь – грешный человек. Но у меня всего было вот столько – я показываю большим и указательным пальцами воображаемую худенькую пачку, – а не столько!

Я увеличиваю расстояние между пальцами в несколько раз, на ходу пытаясь уловить реакцию Иванова. Не без удовольствия отмечаю, что шариковая ручка едва не выпадает у него из пятерни.

– Он и Трофимов пришли вместо меня принимать экзамен. Но они должны были прийти на него изначально! Бочков должен был создать перед кафедрой видимость того, что всё в порядке, а Трофимов – поставить вторые подписи в ведомости. Такой был уговор…

Иванов продолжает оторопело сидеть на кресле и смотреть расфокусированным взглядом куда-то чуть выше моей переносицы. Впрочем, иной реакции от него трудно было ожидать. Я закрепляю успех своего чистосердечного признания:

– А знаете, для чего он все это делает – меня на улицу выталкивает? Он хочет участвовать в выборах ректора, и ему нужно мое увольнение как пропагандистский трюк. Что он вроде как чистит кафедру от известных взяточников и тому подобное. На самом деле всё, что он хочет – это получить ректорский пост.

«И потом в качестве бонуса заставить меня отдать хоть сто штук, хоть миллион под угрозой пересмотра всех моих оценок и статьи в газету, как в случае с Дулкановой», – добавляю я про себя.

– Хочет всё-таки, да? – как-то растерянно произносит мой визави. Чувствуется, что эту мысль он слышит не в первый раз, но серьезного значения ей никогда не придавал.

– Да он для этого и пришел! Ему кафедра нужна только как стартовая площадка.

Иванов издает утвердительное междометие с сосредоточенным видом, на этот раз уткнувшись взглядом в стол и барабаня по нему пальцами.

– Вы мне сможете помочь, Василий Никитич? Я прошу дать мне возможность доработать по контракту еще один год. Самое меньшее – семестр, чтобы я успел подыскать что-нибудь взамен.

– На сто процентов не уверен, но попробуем. – Он поднимает на меня глаза, в которых читается решительность и стремление действовать. Прекрасно!

– Хорошо – спасибо вам огромное! За то, что выслушали и поняли!

– Угу… Не за что! – Иванов встает с кресла, засовывает руки в карманы и начинает прохаживаться вдоль стола. Я поднимаюсь вслед за ним, протягиваю ему ладонь, но с удивлением замечаю, что он не торопится ее пожать, и только вид моей застывшей в воздухе пятерни заставляет его прервать эту не слишком красивую паузу. В моих отношениях с Ивановым такого раньше никогда не происходило, но, как ни странно, в данную минуту мне не так чтобы жутко обидно это видеть. Точнее, я на него вообще не обижаюсь. В конце концов, с вероятностью девяносто девять и девять он считает меня гнусным стукачом, который надеялся вырваться в ферзи, но вынужден спасать свою шкуру, прося защиты у тех, кого через несколько месяцев должны были сместить. А такие перебежчики, наверное, действительно заслуживают презрения.