Источник счастья - Полина Дашкова

У Большого театра собралась толпа. Пробраться сквозь неё было невозможно. Ждали Корнилова, нового главнокомандующего. Брянцев повёл профессора в обход к служебному подъезду. Когда вошли в театр, услышали крики и аплодисменты.

— Приехал! — сказал Брянцев. — Встречают как самодержца. Пойдём, поглядим. Подожди, я сейчас.

Он сбежал вниз и вернулся через минуту с театральным биноклем.

Открытое окно выходило на площадь. Из автомобиля вылез маленький худой человек в военной форме, прошёл несколько метров по тротуару. Толпа с рёвом всосала его в свою гущу, забурлила и вдруг выплюнула худую фигуру вверх, к небу. Новый главнокомандующий летел, нелепо брыкал ногами в высоких сапогах, взмахивал руками, падал, опять летел. Брянцев передал профессору бинокль. Михаил Владимирович разглядел узкое смуглое лицо, маленькие оттопыренные уши, завитые кверху усы, бородку клином, шальную счастливую улыбку.

— Не дай Бог, уронят, — произнёс рядом насмешливый голос.

Профессор опустил бинокль. Возле соседнего окна стоял старик в генеральской форме, невысокий, прямой, поджарый.

— Алексей Алексеевич, моё почтение, — поклонился ему Брянцев, — позвольте представить. Профессор Свешников, Михаил Владимирович.

— Брусилов. Весьма рад. — У старого генерала было крепкое рукопожатие. — Так это на вашей дочери, Татьяне Михайловне, женат полковник Данилов?

— Да. Павел Николаевич — мой зять.

— Не лучшее время для женитьбы, — проворчал генерал, — я, признаться, отговаривал его. В случае большевистского восстания вряд ли кто-то из нас уцелеет. А оно, господа, неизбежно. Надо выходить на улицы с оружием в руках, собирать ополчение. Нельзя больше медлить и надеяться на наше старинное русское «авось».

Разговор заглушила очередная волна криков и оваций с площади, Корнилов опять взлетел вверх. Брусилов попросил бинокль, смотрел несколько минут молча.

— Конечно, старику обидно, — прошептал Брянцев на ухо Михаилу Владимировичу, когда генерала увели от них двое молодых офицеров, — его знаменитый прорыв был слабо оценен у нас в России, да и союзники не слишком бурно выражали свой восторг. Вот теперь он в отставке, Корнилов главнокомандующий, они, знаете ли, не любят друг друга. Эти военачальники чувствительны к чужой славе, как театральные примы.

Фойе между тем стало наполняться людьми. Фотографы расставляли треноги, сверкали магниевые вспышки, делегаты позировали группами, улыбались в объективы.

Михаилу Владимировичу досталось место в бельэтаже. Брянцев усадил его, а сам ушёл в президиум. Зал долго не мог успокоиться и затихнуть. Возбуждение было искусственным, нездоровым. Каждого оратора встречали выкриками, аплодисментами, во время речей громко переговаривались. Самую бурную реакцию вызвал Корнилов.

— Правительство должно понять, что победа в войне сейчас несравненно важнее для России, чем охрана так называемых завоеваний революции. За полгода правления новой власти катастрофически упала дисциплина в армии. Идёт братание с врагом по всем фронтам. Мы оставляем одну позицию за другой. Войска стали не только недееспособны, но опасны для собственного народа.

Далее главнокомандующий зачитал длинный список офицеров, убитых своими солдатами. Он говорил долго, горячо, убедительно. Правое крыло, кадеты, казаки, делегаты от Союза офицеров аплодировали стоя. Левые продолжали сидеть и хранили гробовое молчание.

Сразу после Корнилова на трибуну вышел Керенский. По тому, как он шёл, как дёргалось у него лицо, когда он оглядывал зал, было видно, что военный министр на грани тяжёлого нервного срыва.

— Пусть сердце станет каменным, пусть замрут все струны веры в человека, пусть засохнут все цветы и грёзы о человеке, над которыми сегодня с этой кафедры говорили презрительно и топтали! — прозвучал его приятный, почти оперный баритон.

— Не надо! — крикнули из первых рядов партера.

— Сам затопчу! Не будет этого! — крикнул в ответ оратор.

— Не сумеете! Ваше сердце вам не позволит! — возразил высокий тенор из бельэтажа.

— Я брошу далеко ключи от сердца, любящего людей, я буду думать только о государстве! — пообещал Керенский.

Тут он сделал выразительный жест, будто вырвал что-то из груди и швырнул далеко в партер, причём так энергично, что потерял равновесие и чуть не упал.

— Да здравствует Временное правительство! — закричали в левом крыле.

— Сейчас забьётся в припадке, — прошептал на ухо Михаилу Владимировичу его сосед. — Это не политика, это истерика.

Михаил Владимирович слушал и думал: «Странно. Гибнет Россия. Происходит трагедия мирового масштаба, но почему-то вершат её вовсе не гиганты, не гении злодейства, а совсем наоборот, мелкие суетливые бесенята, личности столь ничтожные, что мне они кажутся почти прозрачными. Они призраки. Сквозь них просвечивают полярные огни, северное сияние, врата последнего, ледяного, круга Дантова ада. Там сатана, запаянный во льдах. Огромный, унылый и беспощадный. Сидит и ждёт, когда наступит его царство».

Съезд закончился полным провалом, не было принято никаких решений. Стало окончательно ясно, что у России нет дееспособного правительства и раскол в обществе преодолеть невозможно. Михаил Владимирович почти физически чувствовал, как дрожит под ногами земля.

В начале августа полковник Данилов вернулся в Москву. Он рассказывал ужасные вещи. По всем фронтам солдаты безнаказанно убивают офицеров. Недавно закололи штыками старого генерала, у которого из-за ранения были ампутированы обе руки. Освещать подобные случаи в прессе не рекомендуется. Единственный выход из кровавого тупика — ликвидация партии большевиков. Они разваливают армию, доводят солдат до состояния диких зверей, накачивают агитацией и спиртом, сжигают в людях остатки стыда и совести. На железных дорогах грабежи, по всей России горят деревни, обезумевшие толпы солдат сметают всё на своём пути, убивают, насилуют. Невозможно представить, что они русские, что они в своей родной стране.

Таня переехала к Павлу Николаевичу на Сивцев. Она успешно сдала вступительные экзамены, однако никто не был уверен, начнутся ли этой осенью занятия в высших учебных заведениях.

Полковник Данилов вместе с генералом Брусиловым посетил московских денежных тузов. На Ходынском поле стояло без дела несколько тысяч солдат. Брусилов надеялся, что миллиона за три можно купить их, чтобы в случае большевистского переворота иметь хоть какую-то армию. Тузы рассыпались перед старым генералом в комплиментах, но денег не дал никто.

У Павла Николаевича было небольшое фамильное имение под Самарой. Он собирался подать в отставку и уехать туда вместе с Таней. Она отказывалась, не могла оставить отца, брата, курсы. Долго спорили, даже ссорились, пока не пришло известие от бывшего управляющего, что имение разграблено, усадьба сожжена.

Андрюша увлечённо рисовал всё, что видел на улицах Москвы. Демонстрации, кумач, очереди у продовольственных лавок. Красный и чёрный карандаши быстро стачивались, краски нельзя было купить. Михаил Владимирович стал часто брать его с собой в госпиталь. Он боялся оставлять Андрюшу одного дома, ему надо было знать, что сын рядом.

Однажды они возвращались вечером пешком. Шли по Тверской, мимо разбитых витрин. Осколки хрустели под ногами. Ещё не стемнело, но улицы были пустынны. С них исчезли городовые, почти не осталось извозчиков, вечерами бродили безумные вооружённые люди. Было грязно и странно тихо. Моросил мелкий, совсем осенний дождь. Когда проходили Триумфальную площадь, сзади раздался топот нескольких пар тяжёлых солдатских сапог, мат, пьяный смех. Михаил Владимирович, не оборачиваясь, сжал руку сына и ускорил шаг.

— Барин, — произнёс сиплый голос, — как есть барин. Буржуйское отродье.

— Пинджак-то на нём хороший, — подхватил другой голос.

— А штиблеты, гляди, вроде мне впору будут. Ой, хороши штиблеты. Слышь, ты, блаародье, закурить у тебя не найдётся?

Михаил Владимирович резко развернулся, заслонил собой Андрюшу, сжал в кармане рукоять маленького именного револьвера.

Их было трое, с винтовками, в солдатских гимнастёрках навыпуск, без ремней, без погон. Фуражки сдвинуты на затылки, кокарды обшиты красным сатином. Лица красные, потные, глаза безумные. У одного, самого молодого, лиловый фингал под глазом. Мимо просеменила старушка, посмотрела испуганно, охнула, перекрестилась и поспешила прочь.

— Ой, грозно глядит блаародье, ой боюсь, — проблеял молодой, с фингалом.

— Тебя, буржуй, спросили. А ты молчишь. Ну, есть у тебя папиросы? — Дезертир постарше, бритый, рыхлый, оскалил щербатый род в издевательской улыбке.

— Папиросы? — профессор нащупал пальцем спусковой крючок. — Извольте, господа. Сейчас я вас угощу.

— Папа! — испуганно прошептал Андрюша.

И тут третий, молчавший до этой минуты, как будто проснулся, открыл заплывшие от водки глаза, громко рыгнул, шмыгнул носом и произнёс: