Источник счастья - Полина Дашкова

Закрывались продуктовые лавки, все длиннее становились очереди за хлебом и мясом, все грязнее улицы. Зато в красном кумаче и в духовых оркестрах не было недостатка.

Агитаторы, уполномоченные Советом рабочих и солдатских депутатов, снабжённые мандатами, собирали толпу на митинги и демонстрации, возбуждали её речами, призывами, обещаниями, лестью. Толпа одобрительно слушала и грызла семечки.

Михаил Владимирович обычно много ходил пешком по Москве, особенно весной. Но теперь старался не бывать на улице. Вид возбуждённых толп вызывал у него тоску и отвращение. Ещё не утихла боль после смерти Володи. Теперь к ней прибавился животный, неодолимый страх за Таню и Андрюшу, за их будущее, за их жизнь в стране, которая больше всего напоминала сейчас палату буйно помешанных в доме скорби.

Он стал плохо спать, несмотря на то что глушил себя работой, доводил до крайней степени усталости. Все равно оставалось свободное время, и надо было занять его чем-то, лишь бы не выходить на улицу, не общаться с людьми, не читать газет, листовок и воззваний, которые сыпались из окон, из автомобилей, расклеивались на стенах домов, на афишных столбах, делали город ещё грязнее и гаже.

Поддавшись уговорам Агапкина, профессор все чаще заглядывал в лабораторию.

Федор Фёдорович пробовал продолжать опыты, но понимал, что без профессора это бессмысленно. К тому же ему бывало неуютно в одиночестве среди стеклянных клеток с подопытными животными. Ему казалось, что Григорий Третий внимательно на него смотрит, следит за каждым его шагом.

Упорный взгляд рубиновых глазок неприятно действовал ему на нервы.

Агапкин вообще был не в лучшей форме. Он тяжело пережил известие о венчании Тани и Данилова. Потребовались огромные усилия, чтобы поздравить молодожёнов, пожать руку сопернику.

Таня переехала к Данилову на Сивцев. Без неё в доме стало пусто и скучно. Федор Фёдорович видел её только в госпитале. Но в начале апреля Данилов опять отправился на фронт. Его в любой момент могли убить, не только немцы и австрийцы, но и свои. Это грело Агапкину душу.

Таня вернулась домой, и всё пошло по-прежнему, будто не было никакого венчания. Она готовилась к выпускным экзаменам, потом собиралась поступать на медицинское отделение Высших женских курсов Герье. Прошёл апрель, май. Андрюшу хотели отправить в Ялту к тёте, но поезда ходили плохо, он остался в Москве.

В июне Таня успешно сдала выпускные экзамены и стала готовиться к вступительным. Агапкин взялся помочь ей с химией, он хорошо помнил университетский курс.

Когда они сидели рядом, склонившись над учебником, почти соприкасаясь щеками и коленями, ему казалось, что сердце его лопнет от счастья. На правах учителя он мог накрыть ладонью её руку, убрать ей за ухо прядь, упавшую на лицо. Она как будто не замечала этого или делала вид, что не замечает. Только однажды, когда он почти коснулся губами её шеи, она вдруг резко повернулась и сказала:

— Федор Фёдорович, у вас такая тяжёлая одышка, вы много курите.

Начался душный, пыльный июль.

Ясным воскресным утром Таня вышла к завтраку в лёгкой юбке и свободной кисейной блузке. Солнце било в открытое окно, она остановилась, чтобы задёрнуть штору, и как-то так повернулась, что Агапкин, не сводивший с неё глаз, вдруг отчётливо увидел маленький округлившийся живот. «Четыре месяца, — подумал он с холодным отчаянием, — родит в ноябре».

После завтрака он поднялся в лабораторию, и опять его встретил рубиновый немигающий взгляд. Следовало забыть обо всём и продолжать опыты. Теперь за ними стояло не только великое открытие, которое изменит мир, но и его собственная жизнь. Между ним, доктором Агапкиным, и лабораторными крысами в прозрачных клетках существовала тайная связь. Он стал таким же подопытным экземпляром, как они. У него, как у них, в центре мозга, в крошечных известковых капсулах жили цисты неизвестного науке паразита.

С тех пор как прошла лихорадка, он ничего особенного не чувствовал. Выросли новые волосы, гуще и мягче прежних. Кожа стала глаже, ровнее. Исчезла лёгкая близорукость. Впрочем, перемены были столь незначительны, что никто, кроме него самого, не заметил их.

Иногда он думал: а может, ему всё приснилось? Не было шприца, резинового жгута, не входила игла во вздутую вену его локтевого сгиба.

У него на руках умер Володя. От потрясения, от усталости после многих бессонных ночей он потерял сознание, впал в короткое забытье и не может точно помнить, что произошло. Он хотел бы верить, что не вливал себе в вену препарат. Это был сон, мираж. Однако не получалось.

Он входил в лабораторию, и под пристальным взглядом Григория Третьего его слегка знобило.

Москва, 2006

Пётр Борисович позавтракал рыночным творогом со сметаной и мёдом, выпил кофе без кофеина, принял утреннюю дозу поливитаминов. Жанна спала в его постели, раскинувшись на бирюзовом шёлковом белье. Спальня была в живых цветах, на низком журнальном столике с ножками в виде львиных лап стояла огромная ваза с фруктами. Зрелище напоминало полотно Рубенса. Пётр Борисович с искренней нежностью поцеловал Жанночку в круглую розовую щеку, оделся и отправился в офис.

Контора его располагалась на верхнем, двадцать седьмом этаже цилиндрического небоскрёба из зеркального стекла, главного здания делового комплекса на юго-западе Москвы. Комплекс принадлежал корпорации Кольта. Кроме офисных помещений, там были спортивный и концертный залы, бассейн, ресторан, небольшая гостиница класса люкс, огромный подземный гараж со своей ремонтной мастерской.

Бронированный джип мчал по эстакадам и туннелям Третьего кольца. Рулил шофёр, Пётр Борисович на заднем сиденье просматривал бумаги, говорил по телефону. После нескольких деловых звонков в трубке возник голос Зубова.

— У нас проблема, — сказал начальник охраны, — старец нервничает, требует телефон, рвётся к компьютеру.

— Зачем?

— Он не говорит, но я думаю, он хочет связаться с Германией и сообщить печальную новость.

— Ну, так пусть сообщит. Все равно скрыть не удастся. Он узнает, раньше, позже, какая разница?

— Очень большая разница. Он должен узнать от неё, при встрече с ней, и ни днём, ни часом раньше.

Кольт хмыкнул и покачал головой. Зубов отличался поразительным хладнокровием, иногда он даже казался Кольту машиной, а не живым человеком. Но тут вдруг явно занервничал, повысил голос.

— Не ори, Ваня, — мягко одёрнул его Кольт, — в любом случае ничего страшного пока не происходит. Пусть уберут телефоны и компьютер. Неужели так трудно справиться с парализованным стариком?

— Все уже убрали, но он требует. Объявил голодовку.

— Ого, даже так? Ну, в его возрасте голод для здоровья полезней, чем переедание.

— Не надо было её к нему пускать.

— Ты жестокий, бессердечный человек, Ваня. У старца так мало радостей в жизни. Они очень интересно пообщались.

— А, вы уже прослушали запись?

— Конечно.

— Вы разве не заметили, что он предупредил её?

— Брось, она ничего не поняла из его лепета. И вообще, ты сказал, она — твоя забота.

Машина между тем миновала несколько пропускных пунктов и въехала в подземный гараж. Кольт поднялся на лифте на двадцать седьмой этаж, вошёл в свою приёмную.

Секретарша Тамара стояла возле принтера, спиной к двери, и не сразу увидела его. Он поздоровался первым.

— А! Ой! Пётр Борисович, доброе утро, — Тома повернулась к нему.

В лотке принтера лежала солидная стопка бумаги. Выполз очередной листок с каким-то текстом и плавно опустился в лоток. Тома растерянно смотрела на своего шефа.

— Ну, что случилось? — спросил Пётр Борисович и ласково улыбнулся.

Тома вытащила из лотка и протянула Кольту стопку бумаги, ещё тёплую от принтера.

— Простите, Пётр Борисович, я не понимаю, что это.

Она десять лет работала на Кольта, была идеальной секретаршей, преданной, аккуратной, всегда все делала правильно, без лишних вопросов и уточнений.

— Откуда оно взялось? — спросил Кольт.

— Пришло по электронной почте.

— Ну и зачем ты распечатала? Мало ли что приходит по почте?

— Оно пришло на ваш личный номер, с пометкой «Внимание! Распечатать срочно для Петра Борисовича!»

Пётр Борисович пробежал глазами мелкие строчки.

— Чёрт, забыл надеть линзы. Ничего не вижу. Прочитай, пожалуйста.

— Все? — спросила Тома, когда они вошли в кабинет. — Но здесь пятьдесят страниц, оно там ещё лезет и лезет.

— Не все, только начало. — Пётр Борисович уселся в кресло. Тома опустилась на краешек стула напротив него, надела очки, откашлялась и прочитала:

«Благочестивая. Дни и ночи».

— Что? — переспросил Кольт.

— Кажется, это такое заглавие. Дальше текст. Читать?

— Валяй.

«Я, не раздумывая, надеваю розовые шёлковые брюки от Гуталлино. Замечаю, что пояс свободно болтается на бёдрах. Сегодня утром моя домработница сказала, что я похудела. Теперь я это вижу ясно. Я выкладываю на коралловое шёлковое покрывало от „Бульчи Погано“ десять блузок. Какую выбрать? Эта, бледно-серая, от „Клефт“ выгодно подчёркивает мою грудь, но недавно я была в ней на открытии ювелирного бутика „Дэйм Эриа“. Меня в ней видела Чичумиха. И сегодня она обязательно явится. Если я приду в той же блузке, она подумает, что мне больше нечего надеть. Беру сиреневый топ от „Фаннитосио“. Да, то, что нужно. К тому же давно пора обновить мой аметистовый гарнитур. Серьги, кольцо и кулон. Десять карат, бриллианты, платиновая оправа. Пусть Чичумиха сдохнет от зависти. Мой гарнитур покруче её мелких изумрудов, в которых она была в бутике. Лифчик под топ не надеваю. Говорят, если худеешь, грудь тоже уменьшается. Но у меня не так. Спускаюсь в гостиную и чуть не падаю. Домработница опять оставила швабру с ведром у лестницы. Она с Украины. Сколько раз я ей говорила, чтобы мыла пол, когда меня нет дома. Вообще, ужасно трудно найти приличную домработницу. Это большая серьёзная проблема».