Багровые ковыли - Виктор Смирнов

И узкий, сжатый боковыми стенами гостиничный номер вдруг расширился до пределов дворцового зала, запах керосина сменился ароматом восковых свечей, дорогого обивочного штофа, кожи, духов. Из дверей на сияющий паркет выбежал очень похожий на Бушкина великий князь. Перед собой он катил подпрыгивающую на неровном гурте-ребре большую серебряную монету: так деревенские мальчишки водят по тропинкам обручи.

– Раскатываем! – весело кричал Георгий Михайлович, он же Бушкин. – Раскатываем все как есть!

На великом князе были какой-то драный, с отверстиями, словно от выходных пуль, верблюжий армяк, флотская линялая тельняшка, солдатские бязевые подштанники и опорки на босу ногу.

«Как же это его в гостиницу пропустили?» – подумал Старцев. Но его тут же отвлек тусклый серебряный блеск катящейся монеты. Вечной монеты! Несмотря на ее вращение, профессор успел разглядеть на аверсе профиль императора Петра Первого. Несомненно, это был петровский двухрублевик. И в полусне-полубреду память подсказала Старцеву: известна всего одна подлинная монета. Есть еще несколько новоделов, они находятся в коллекциях у Ротшильда и еще у кого-то… У кого же?

– Раскатываем! – веселился похожий на Бушкина Георгий Михайлович. – Несомненно! Пусть сгинет на веки вечные!

Вслед за серебряным петровским двухрублевиком катились все новые и новые монеты. Серебряные «Анна в цепях», портретный Павел Первый – раритет, уникальнейшая пробная монета. Некрасивый, лобастый, со вздернутым грибочком-носиком, император Павел, встряхивая прусской косичкой, прокричал с аверса профессору: «Не нам, не нам, а имяни твоему!» – и весело, вслед за двухрублевиком, покатился в раскат, в монетное убийство…

А потом по половицам паркета простучал «Константиновский рубль» восемьсот двадцать пятого года, никогда не бывший в обращении вследствие отказа великого князя Константина от престола. Пробная штука, редчайшая, гордость любого, самого знаменитого коллекционера.

Профиль Константина, очень напоминающий Павла, только облагороженный, с бачками, вертелся беззвучно. Несостоявшийся император не вмешивался в монарший хор.

Прокатился золотой двадцатипятирублевик Николая Второго. Он тяжело прогибал лакированные клепки паркета. Гордый профиль императора был залит чем-то красным.

– Ах, извините, не пошел в серию! – хрипло крикнул бывший царь Николай Александрович. Он тоже оказался в дворцовом зале и заискивающе и умоляюще смотрел на Бушкина.

– В раскат, в раскат! – весело кричал теперь уже не Георгий Михайлович, а Бушкин. – Всех Романовых – в раскат! Или нет! Утопить в Неве! В водичку их! В водичку!..

Старцев пришел в себя оттого, что кто-то тряс его за плечо.

– Водички? – спросил Бушкин. – Куда это вы, профессор, так раскатились?

Гостиничная вода в треснутой, тонкого фарфора чашке отдавала керосином. Старцев успокоился, но сна теперь стал бояться. «Как-нибудь долежу до утра, – подумал он. – Утром схожу в ЧК, может, узнаю что-нибудь о Наташе. А потом – в Гохран. Надо там крепко во всем разобраться, обосновать мнение и идти… А к кому, собственно, идти? Дзержинского нет! Да и не Феликса Эдмундовича это дело: куда и как тратят, как обезличивают и вылущивают ценности. Наркомфин? Там Николай Николаевич Крестинский. Но, есть слухи, заворачивают там специалисты, а Николай Николаевич так, для почета, как старый революционер и юрист с законченным образованием, к тому же он теперь еще и секретарь ЦК».

Профессор ворочался с боку на бок и все никак не мог решить, к кому следует идти в первую очередь, чтобы спасти ценности от обезлички. А если бы он к тому же знал, что решение об обезличке ценностей Гохрана утвердил сам Ленин, вождь пролетариата, то и вовсе не смог бы уснуть. А так, хоть перед рассветом, хоть на два часика, все же забылся обморочным, глубоким сном.

С раннего утра Старцев уже был в ЧК, которая, как он знал, работала практически круглосуточно. Во всяком случае, рабочий день начинался здесь еще до рассвета. Но о Наташе так ничего и не узнал. У Кузьмы Мурашко, курировавшего украинское направление, никаких сведений о Наташе не было. Да и то сказать: кто такая Наташа, что за величина? У Мурашко там, на встревоженной, непонятной Украине, тысячи агентов, и многие поважнее Наташи Старцевой, обыкновенной связной. Но и не только в этом дело. На юге Украины, неподалеку от устья Днепра, возле местечка Каховки, разгорались бои, грозящие перерасти в жаркую битву, которая может решить исход Гражданской войны. Это было основное поле деятельности ЧК на сегодняшний день.

Из ЧК он отправился в Гохран.

Было рано, день разгорался мутный. В центре Лубянской площади, у водоразборного фонтана, где высилась чаша, поддерживаемая мраморными нагими юношами, толпились водовозы, извозчики поили лошадей.

За зданием бывшего Дворянского собрания Старцев сел на трамвай. Переполненный вагон пополз вверх по Тверской. Народ был утренний, хмурый, глаза голодные. Ехали на службу. Все где-то служили. Главгвоздь, Главсвеча, Главспички. Говорили, на каждого рабочего теперь приходится по одному служащему, управителю. Забавно…

Утренняя встреча с Левицким почему-то началась с ощущения неловкости. Вчера оба погорячились. Управляющий, похоже, переживал за свое прямодушие, нескрываемое отчаяние. Евгений Евгеньевич смотрел как-то в сторону, лишь один раз бросил прямой взгляд, и в его серых глазах Старцев прочел вопрос: «И впрямь не выдашь? Не посадишь?»

– Давайте-ка разберемся в требованиях, – сказал Старцев, желая избежать ненужных объяснений и сразу перейти к делу. – Куда и кому идут ценности после обезлички?

– Ну очень уж видные камушки пока остаются у нас, – ответил Левицкий. – А остальные…

– Что значит пока?

– Пока – это пока. Временно. Да вы сами все увидите.

В кабинетике Левицкого (бывшей подсобке) все было заставлено антиквариатом. Малахитовая столешница, прибор с позолоченными грифонами, часы с нимфами и сатирами, бювары с инкрустациями и золотыми буковками – это все входило, так сказать, в гохрановский инвентарь.

Старцев сел за малахитовый столик, нежно провел ладонью – красота какая!..

Управляющий придвинул к Старцеву два бювара, заполненных бумагами. Подшитые одна к другой серенькие бумажки революционной эпохи, небрежные, с каракулями и лихими, как сабельный удар, росчерками.

Вначале Иван Платонович даже ахнул, перелистывая требования от всевозможных ведомств о выдаче шуб, сапог, перчаток кожаных, дамских туфель, шиньонов, письменных приборов… даже панталон и чулок.

К нам поначалу все свозили, – пояснил, нависая над профессором массивным телом, Левицкий. – Так сказать, итоги реквизиций у буржуазии. Слава богу, почти все раздали.