Замок - Франц Кафка

— Вот теперь я вижу твой страх, — сказал К., — жалкий, подленький страх, вон ты и меня своим враньем запутать норовишь. Фрида об одном только просила — от взбесившихся помощников ее избавить, от похоти их кобелиной, а у меня, к сожалению, времени не хватило ее просьбу до конца исполнить, вот теперь я за свое упущение и расплачиваюсь.

— Господин землемер! Господин землемер! — разнеслось вдруг по улице. Это был Варнава. Он подбежал, запыхавшись, но поклониться не забыл. — Мне все удалось! — выпалил он.

— Что удалось? — спросил К. — Ты доложил Кламму мою просьбу?

— Нет, это не вышло, — отвечал Варнава, — я очень старался, но никакой возможности не было, я и так вперед протиснулся, весь день без разрешения возле самой конторки простоял, настолько близко, что один из писарей, которому я свет застил, меня однажды попросту отпихнул, а когда Кламм глаза поднимал, давал о себе знать поднятием руки, что вообще-то запрещено, и в канцелярии дольше всех оставался, там никого уже не было, одни слуги да я, мне даже посчастливилось напоследок Кламма еще раз увидеть, но оказалось, он не ради меня вернулся, а только быстро что-то в книге посмотреть, и тотчас снова ушел, в конце концов, поскольку я все с места не двигался, кто-то из слуг меня чуть ли не метлой выпроводил. Я тебе все это докладываю, чтобы ты не ругал меня за нерадивость, как в прошлый раз.

— Что мне проку, Варнава, от твоих стараний, — сказал К., — если успеха они не приносят.

— Так я добился успеха! — воскликнул Варнава. — Только я из своей канцелярии вышел — я эту канцелярию своей называю, — вдруг вижу, из глубины коридора медленно господин какой-то выходит, больше-то никого вокруг нету, да и поздно уже очень, но я решил, что его дождусь, вроде как и предлог подходящий остаться, будь моя воля, я бы вообще оттуда не уходил, лишь бы тебе плохих известий не приносить. Но оказалось, очень даже стоило его подождать, потому что это был Эрлангер. Ты не знаешь Эрлангера? Он один из первых секретарей Кламма. Тщедушный, маленький такой господин, еще и прихрамывает немного. Он сразу меня узнал, он вообще своей памятью и знанием людей славится, только брови сдвинет — и мигом вспомнит человека, пусть прежде и в глаза его не видал, только слышал о нем или читал, меня-то, к примеру, он вряд ли вообще когда-нибудь видел. Но, хотя он каждого сразу узнает, он сначала все равно для верности спросит, будто сомневается. «Ты случайно не Варнава?» — так он ко мне обратился. А потом сразу спросил: «Ты ведь знаешь землемера, не так ли?» И тут же говорит: «Это очень кстати. Я сейчас в „Господское подворье” отправляюсь. Пусть землемер ко мне наведается. Я в пятнадцатом номере остановлюсь. Только пусть сразу приходит. У меня там несколько деловых встреч, а завтра в пять утра я обратно уезжаю. Скажи ему, мне очень нужно с ним переговорить».

Тут Иеремия внезапно сорвался с места и пустился наутек. Варнава, который прежде от волнения едва его заметил, весьма удивился:

— Куда это он?

— К Эрлангеру раньше меня поспеть хочет, — бросил К., кинулся вслед за Иеремией, нагнал его, обхватил, повис на нем. — Неужто тоска по Фриде тебя так обуяла? Нет, дружок, я не меньше твоего стосковался, давай-ка вместе пойдем, в ногу.

Перед темным зданием «Господского подворья» уже столпилась кучка мужиков, двое-трое принесли с собой фонари, благодаря чему можно было различить и кое-какие лица. К. обнаружил лишь одного знакомого, Герштекера, возчика. Тот приветствовал его вопросом:

— Ты все еще в деревне?

— Да, — отвечал К., — я надолго приехал.

— Да мне-то что за дело, — буркнул Герштекер, сильно закашлялся и отвернулся к остальным.

Выяснилось, что все ждут Эрлангера. Тот уже прибыл, но, прежде чем начать прием, совещался с Момусом. Общий разговор вертелся вокруг того, что дожидающихся приема посетителей в дом не допускают, приходится торчать на улице в снегу. Правда, мороза особого не было, но все равно это безобразие — заставлять людей часами перед домом простаивать. Правда, вины Эрлангера тут нет, он как раз человек очень обходительный, о том, что люди на улице ждут, вряд ли знает, а если б ему доложили, наверняка бы страшно рассердился. Виновата во всем хозяйка, жена трактирщика, — та в своем прямо-таки почти болезненном стремлении к чистоте и порядку не может вынести, чтобы в помещении находилось по нескольку посетителей одновременно. «Раз уж без этого нельзя, раз они непременно должны сюда являться, — любила приговаривать она, — то пусть заходят, но только по одному». И она добилась, чтобы посетители, которые поначалу дожидались приема в коридоре, потом на лестнице, потом в прихожей, наконец в буфетной, в итоге вовсе оказались вытеснены на улицу. Но ей и этого было мало. Как сама она выражалась, ей невыносимо, когда ее «в собственном доме постоянно осаждают». Она не могла взять в толк, зачем вообще нужно принимать посетителей. «Да чтобы лестницу парадную пачкать», — бросил ей однажды, вероятно в сердцах, кто-то из чиновников, каковое объяснение показалось ей очень дельным, и она любила его цитировать. [Ей и вправду казалось, будто прием посетителей задуман и производится исключительно ей назло, ради несоблюдения чистоты в доме. А для чего бы еще он был нужен? Либо чиновники и так все знают заранее, тогда зачем прием посетителей? Либо чиновники знают не все, но и тогда какой им прок от вранья посетителей?] Теперь она стремилась добиться — причем как раз это ее желание с чаяниями посетителей вполне совпадало, — чтобы напротив «Господского подворья» построили для ожидающих приема отдельное здание. Кстати, больше всего ей было по душе, если бы там же, напротив, происходили и сам прием, и допросы посетителей, но тут воспротивились чиновники, а уж если чиновники возражают всерьез, то против них трактирщица, конечно, ничего поделать не могла, хотя по мелочам, одной только неустанностью своего истового, пусть с виду и по-женски кроткого, с приторной улыбкой хозяйского рвения, допекала их изрядно. Словом, судя по всему, ей и в будущем предстояло терпеть у себя в гостинице и прием, и допросы посетителей, ибо господа из Замка, попадая в деревню, вообще отказывались покидать постоялый двор по служебным надобностям. Они вечно спешили, в деревню приезжали крайне неохотно и ни малейшего желания продлевать свое пребывание там хоть на минуту дольше необходимого у них не было, так что требовать от них — пусть ради сохранения покоя и уюта в их же интересах, — чтобы они теряли драгоценное время, переходя со всеми своими бумагами через дорогу в какой-то другой дом, было никак не возможно. Они предпочитали справлять служебные дела в буфетной или у себя в номерах, по возможности за едой, а то и в кровати, перед сном или утром, когда нет сил подниматься и за делами можно еще немного понежиться в постели. Зато вопрос о постройке приемной для ожидания, похоже, близился к благоприятному разрешению; правда, чувствительным наказанием для хозяйки, став заодно поводом для многих шуток, оказалось то, что именно этот вопрос требовал все более частых встреч и обсуждений, в связи с чем коридоры постоялого двора теперь не пустовали почти никогда.

Обо всех этих и иных вещах и шли среди ожидающих негромкие, вполголоса разговоры. К. отметил про себя, что, хотя поводов для проявления недовольства нашлось много, никто ни словом не возражал против того, что Эрлангер вызывает посетителей на прием среди ночи. Он поинтересовался, почему так, и услышал в ответ, что Эрлангера за это только благодарить надо. Исключительно его добрая воля да еще в высшей степени ответственное отношение к службе побуждают его наведываться в деревню, если бы захотел, мог бы — а предписаниям, пожалуй, это даже больше соответствовало — послать вместо себя какого-нибудь секретаришку, чтобы тот снимал показания под протокол. Но Эрлангер именно что в большинстве случаев так не поступает, он хочет все видеть и слышать сам, вынужден ради этого жертвовать своим ночным отдыхом, потому что в его рабочем расписании времени на поездки в деревню не предусмотрено. К. на это возразил, дескать, даже сам Кламм в деревню днем приезжает и иногда по нескольку суток здесь проводит, неужто Эрлангер, который ведь всего-навсего секретарь Кламма, там, наверху, более необходим? Некоторые на это добродушно рассмеялись, остальные смущенно промолчали, причем последних было явно больше, а толком так никто К. и не ответил. Лишь чей-то голос нерешительно произнес, что без Кламма, конечно, нигде не обойтись, ни в Замке, ни в деревне.

Тут отворилась дверь парадного, и в сопровождении двух слуг с фонарями на крыльцо вышел Момус.

— Первыми, кто допущен к господину секретарю Эрлангеру, — объявил он, — будут Герштекер и К. Оба здесь?

И К. и Герштекер тотчас откликнулись, но прежде них к двери метнулся Иеремия, вякнул: «Я здесь коридорный» — и, после того как Момус с улыбкой хлопнул его по плечу, шмыгнул в дом. «Надо бы получше за этим Иеремией смотреть», — сказал себе К., в глубине души сознавая, что Иеремия-то, вероятно, куда менее опасен, чем Артур, который сейчас где-то в Замке роет против него подкоп. Быть может, куда умнее было продолжать терпеть от помощников мучения, нежели отпускать их вот так беспрепятственно сновать где попало и свободно плести интриги, к чему у обоих, похоже, имеется большая склонность.