Замок - Франц Кафка

Когда К. проходил мимо Момуса, тот вдруг сделал вид, будто лишь сейчас его увидел и признал в нем землемера.

— А, господин землемер! — проговорил он. — Так не любит допросов и так рвется на допрос. Со мной тогда все было бы гораздо проще. Хотя, конечно, правильный допрос тоже выбрать нелегко. — А когда К. в ответ на эти речи остановился, Момус его поторопил: — Да идите же, идите! Ответы ваши мне тогда были нужны, не сейчас.

Тем не менее К., разозленный подначками Момуса, не удержался:

— Все вы только о себе и думаете! Оттого только, что вы при должностях, я вам отвечать не обязан, ни тогда, ни сейчас.

Однако и Момус в долгу не остался:

— А о ком нам прикажете думать? Разве кроме нас тут еще кто-то есть? Проходите!

В прихожей их встретил слуга и повел уже знакомым К. путем через двор, потом под арку в низкий, слегка под уклон уползающий вглубь коридор. Видимо, в верхних этажах обитали чиновники рангом повыше, секретарей же селили здесь, в том числе и Эрлангера, хоть он и был из старших. Слуга погасил фонарь: в коридоре горело электричество. Все вокруг было какое-то маленькое, хотя устроено и не без изящества. Здесь стремились использовать каждую пядь пространства. Коридор был такой высоты, чтобы только-только пройти не сгибаясь. По сторонам чуть ли не вплотную друг к дружке лепились двери. Вместо стен — не доходящие до потолка перегородки, вероятно, это обеспечивало приток воздуха, ибо комнатушки вдоль глубокого подвального коридора были, видимо, без окон вовсе. Неприятным следствием таких не до конца смыкающихся с потолком перегородок был постоянный шум в коридоре и, надо полагать, в комнатах тоже. Судя по всему, многие номера были заняты, большинство постояльцев еще не спали, оттуда доносились голоса, стук молотков, перезвон стаканов. Особого веселья, впрочем, не ощущалось. Голоса звучали приглушенно, лишь изредка удавалось разобрать слово-другое, но не похоже, чтобы там беседовали, скорее что-то диктовали или зачитывали вслух, причем как раз из тех комнат, где позвякивали тарелки и стаканы, не доносилось вообще ни слова, а перестук молотков напомнил К. о слышанных от кого-то рассказах, будто иные чиновники, отдыхая от непосильного и непрестанного умственного труда, на досуге любят иногда помастерить — столярничают, точной механикой занимаются или еще чем-нибудь в том же духе. В самом коридоре было пусто, лишь возле одной из дверей сидел бледный, худой и длинный господин в шубе, из-под которой выглядывало исподнее, вероятно, ему в комнате стало душно, вот он и устроился в коридоре почитать газету, но читал не слишком внимательно, то и дело зевал, отвлекался и, подавшись вперед, кого-то в коридоре высматривал, должно быть, дожидался посетителя, которому было назначено и который все не шел. Когда они проходили мимо, слуга, имея в виду господина, шепнул Герштекеру:

— Сам Пинцгауэр!

Герштекер кивнул.

— Давненько он тут, внизу, не бывал, — заметил он.

— Да, очень давно, — подтвердил слуга.

В конце концов они оказались перед дверью, ничем от других не отличавшейся, и тем не менее, как уведомил слуга, именно за ней находился Эрлангер. Слуга велел К. присесть, влез к нему на плечи и в просвет над перегородкой заглянул в комнату.

— Лежит, — сообщил он, слезая. — На кровати лежит, правда, одетый, но, кажется, задремал. Здесь, в деревне, от перемены обстановки его иногда усталость прямо подкашивает. Придется обождать. Как проснется, сам позвонит. Бывало, впрочем, что он, как в деревню приедет, все время вот этак проспит, а как проснется, ему сразу обратно в Замок пора. Ведь он добровольно сюда работать приезжает.

— Теперь пусть бы уж лучше до самого отъезда проспал, — вздохнул Герштекер, — а то когда просыпается и видит, что времени для работы мало осталось, он совсем не в духе, злится, что столько проспал, спешит все поскорей провернуть, с ним тогда и не поговоришь толком.

— Вы насчет подрядов на перевозки для стройки? — спросил слуга.

Герштекер кивнул и, отведя слугу в сторонку, что-то стал тому нашептывать, но слуга почти не слушал, рассеянно глядя куда-то вдаль поверх Герштекера, которого он больше чем на голову превосходил ростом, и бережно, серьезно приглаживал волосы.

22

И тут, бесцельно озираясь, К. вдали, на самом повороте коридора, завидел Фриду; та сделала вид, будто его не узнает, но так и замерла, не сводя с него пустых глаз, — в руках у нее был поднос с посудой. К. бросил слуге, который, впрочем, и ухом не повел — казалось, чем чаще к нему обращаются, тем больше он впадает в прострацию, — что сейчас вернется, и кинулся к Фриде. Подбежав к ней, он взял ее за плечи, словно вновь завладевая тем, что принадлежит ему по праву, и, лишь для вида о чем-то расспрашивая, пытался поглубже заглянуть в глаза. Она, однако, оставалась все такая же каменная и чужая, лишь механически переставляла на подносе пустую посуду, потом сказала:

— Что тебе от меня надо? Иди к своим, ну, сам знаешь к кому, ты же прямо от них, по тебе сразу видать.

К. попытался как-то ее отвлечь, слишком внезапным выдался этот разговор, и начинать его с самого худшего, с самого для себя невыгодного не хотелось.

— Я думал, ты в буфетной, — сказал он.

Фрида глянула с удивлением, а потом свободной рукой вдруг ласково провела по его виску и щеке. Казалось, она забыла, как он выглядит, и теперь этим вот движением силится припомнить, да и глаза ее затуманились дымкой воспоминаний.

— Меня в буфетную обратно и взяли, — медленно ответила она, словно слова неважны, словно помимо слов она ведет с К. еще какой-то разговор, вот он-то и есть самый главный. — А тут вообще не для меня работа, такую работу любая делать сможет; всякая, кто постель заправлять умеет да улыбаться поприветливей, кто приставаний постояльцев не боится, а наоборот, еще и подбивает, — из таких всякая горничной может стать. А в буфетной совсем другое дело. Меня и приняли сразу в буфетную, хоть и нельзя сказать, чтобы я с почетом оттуда ушла; правда, за меня нашлось кому словечко замолвить. Но хозяин счастлив, что у меня протекция нашлась, так ему гораздо легче снова взять меня на работу. Получилось, что меня даже уговаривали на прежнее место вернуться, и ты, если сам не забыл, о чем мне буфетная напоминает, сразу поймешь почему. Словом, в конце концов я все-таки должность свою приняла. А здесь только временно помогаю. Пепи меня упросила не позорить ее, чтобы ей не тотчас из буфетной выметаться, вот мы и дали ей, раз она так прилежно трудилась и что в ее силах делала, двадцать четыре часа сроку.

— Все это, конечно, замечательно устроилось, — сказал К.{24} — Только из буфетной ты ведь ради меня ушла, а сейчас, перед самой свадьбой, опять сюда возвращаешься?

— Не будет никакой свадьбы, — проронила Фрида.

— Уж не из-за того ли, что я тебе изменил? — спросил К.

Фрида кивнула.

— Видишь ли, Фрида, — начал К., — по поводу этой моей якобы измены мы столько раз с тобой говорили, и всякий раз ты в конце концов вынуждена была признать несправедливость подобных подозрений. Но ведь с тех пор с моей стороны ровным счетом ничего не изменилось, все по-прежнему совершенно безобидно, как и было, как иначе и быть не может. Значит, изменилось что-то с твоей стороны, благодаря чужим нашептываниям или чему-то еще. По отношению ко мне это в любом случае несправедливо, сама посуди, ну что такого между мной и двумя этими девицами? Одна из них, та, что брюнетка, — мне даже неловко вот этак, за каждую по отдельности, перед тобой оправдываться, но ты сама меня вынуждаешь, — так вот, брюнетка мне самому, пожалуй, не менее неприятна, чем тебе; я и так стараюсь держаться от нее подальше, в чем она, надо признать, идет мне навстречу, ибо невозможно вести себя сдержаннее, чем она.

— Да? — выкрикнула Фрида, и казалось, слова рвутся у нее из груди против воли. К. был рад, что удалось наконец вывести ее из себя и она перестала прикидываться. — Это ее ты называешь «сдержанной», самую бесстыжую из всех сдержанной называешь, и ведь ты даже честно все это говоришь, сколь бы неправдоподобно оно ни звучало, ты даже не притворяешься! Не зря матушка трактирщица мне про тебя сказала: «Терпеть его не могу, но и бросить тоже не могу, все равно как младенца годовалого, который ходить толком не научился, а уже куда-то топочет, ну как тут удержаться, как не подхватить!»

— Вот и последуй на сей раз ее совету, — молвил К. с улыбкой, — только ту девушку, неважно, какая она, сдержанная или бесстыжая, давай забудем, я знать ее не хочу.

— Но почему ты считаешь ее сдержанной? — не унималась Фрида, и К. посчитал ее упорство добрым для себя знаком. — Ты что, сам проверял или других за ее счет хочешь унизить?

— Ни то ни другое, — отвечал К., — я из признательности ее так называю, ведь благодаря этому ее свойству мне легче ее не замечать, а еще, если бы она чаще со мной заговаривала, я не смог бы себя пересилить и ходить туда, что было бы для меня большим упущением, мне ведь нужно туда ходить ради нашего совместного будущего, ты сама знаешь. И по той же причине мне приходится с другой девушкой разговаривать, которую я хотя и ценю за ее усердие, осмотрительность и самоотверженность, однако соблазнительной ее никак не назовешь.