Замок - Франц Кафка

Ольга умолкла. Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь натужным, с хрипами дыханием родителей. Нарочито небрежным тоном, словно в продолжение ее рассказа, К. бросил:

— Вы все водили меня за нос. Варнава вручал мне письмо будто заправский посыльный, у которого работы невпроворот, зато вы с Амалией, которая на этот раз, выходит, была с вами заодно, делали вид, будто все эти письма и сама работа посыльного — так, между делом. — Ты напрасно не видишь между нами различий, — заметила Ольга. — Варнава благодаря этим двум письмам снова счастлив, как дитя, невзирая на все сомнения, которые связаны для него с его службой. Но сомнения эти он только себе и мне показывает, перед тобой же считает делом чести выглядеть настоящим посыльным, а точнее — каким по его представлениям настоящий посыльный должен быть. Мне, к примеру, хотя его надежды на служебную форму теперь сильно возросли, все равно пришлось срочно, за два часа, ушивать ему штаны, чтобы хоть как-то было похоже на форменные брюки в обтяжку, — поскольку ты человек новый, он надеялся, что таким манером тебя нетрудно будет провести. Это что касается Варнавы. А вот Амалия — та и вправду работу посыльного в грош не ставит, и теперь, когда у Варнавы что-то вроде успеха наметилось, о чем ей нетрудно догадаться по нашим посиделкам и шушуканью, — теперь она эту работу и вовсе презирает. Так что она правду говорит, на этот счет ты вообще не сомневайся и тем более не дай сомнениям себя обмануть. Что до меня, то если я иной раз и принижала службу посыльного, то вовсе не с умыслом тебя, К., ввести в заблуждение, а только из страха. Эти два письма, прошедшие через руки Варнавы, за истекшие три года первый, да и то достаточно сомнительный признак, что власти по отношению к нам сменили гнев на милость. Эта перемена — если только это перемена, а не обман, ведь обман куда чаще бывает, чем перемена, — оказалась связана с твоим приездом сюда, получается, что наша судьба некоторым образом теперь от тебя зависит, может, два этих письма лишь начало и теперь посыльная служба Варнавы не одного тебя будет касаться — доколе возможно, будем надеяться на это, — но пока все только на тебе одном сходится. Ну там-то, наверху, нам приходится довольствоваться тем, что дают, зато здесь, внизу, мы, пожалуй, и сами кое-чем себе помочь сумеем, а именно заручиться твоей благосклонностью или по крайней мере предотвратить твою неприязнь, а еще, самое главное, оберегать тебя по мере наших возможностей и жизненного опыта, чтобы твоя связь с Замком, от которой, быть может, и наша жизнь зависит, не утратилась. Только как это устроить? Чтобы ты без подозрения к нам относился, когда мы пытаемся к тебе приблизиться, ты ведь здесь чужак и, конечно, исполнен подозрений ко всем и вся, подозрений, кстати, совершенно обоснованных и оправданных. Кроме того, нас ведь все презирают, мнение о нас других людей не может на тебя не влиять, в первую очередь мнение твоей невесты, как же нам, спрашивается, тебя переубедить, волей-неволей не противопоставляя себя твоей невесте, да еще так, чтобы тебя это не обидело? А послания, которые я, прежде чем ты их получал, внимательно прочитала, — Варнава их не читал, он себе как посыльный не позволил, — на первый взгляд показались мне не слишком важными, к тому же устаревшими, да они сами, хотя бы тем, что направляли тебя к старосте, всякой важности себя лишали. Как нам с учетом всех этих обстоятельств было с тобой держаться? Начни мы подчеркивать особую важность этих писем — навлечем на себя подозрение, с какой стати мы столь маловажные известия так переоцениваем, а заодно, раз мы эти письма передали, и свою важность письмоносцев преувеличиваем, значит, наверно, какие-то свои, а не твои интересы преследуем, да мы бы тем самым содержание писем в твоих глазах только уронили и тебя, совсем того не желая, в заблуждение ввели. Но вздумай мы не придавать этим письмам большого значения — опять-таки выглядело бы подозрительно, зачем мы о доставке столь маловажной корреспонденции хлопочем, почему на словах у нас одно, а на деле другое, зачем морочим не только тебя, адресата, но и отправителя, который, разумеется, не для того нам эти письма доверил, чтобы мы при вручении об их никчемности распинались. А соблюсти середину между этими крайностями, то есть оценить значение писем по достоинству, совершенно невозможно, они сами свое значение то и дело меняют, давая пищу для бесконечных толкований то в одну, то в другую сторону, и на каком именно толковании разум остановится, только от случая зависит, значит, и мнение в итоге получится случайное. А когда вдобавок ко всему еще и страх за тебя примешивается, все окончательно запутывается, так что ты слишком строго мои слова не суди. И если, к примеру, как это однажды было, Варнава приходит домой с известием, что ты его службой посыльного недоволен, а он в приступе первого испуга, а еще, к сожалению, не без гонора, ибо задета его честь посыльного, предлагает тебе от его услуг отказаться — тут я, стремясь ошибку его исправить, готова лгать, изворачиваться, шельмовать, вообще на любой грех пойти, лишь бы прок был. Но поступлю я так — по крайней мере я надеюсь — в равной мере как ради нас, так и ради тебя.

В дверь постучали. Ольга побежала отпирать. Лучик потайного фонаря прорезал тьму. Поздний гость о чем-то шепотом спрашивал, ему шепотом отвечали, но ответы его не устраивали, он рвался войти. Ольга, не в силах его удержать, кликнула на подмогу Амалию, вероятно, в надежде, что та, оберегая сон родителей, любой ценой выпроводит незваного гостя. Амалия и сама уже спешила к сестре, легко отодвинула Ольгу плечом, вышла на улицу и затворила за собой дверь. Впрочем, она тотчас вернулась, в два счета добившись того, что никак не удавалось сестре.

И лишь после этого К. узнал от Ольги, что человек приходил к нему, это был один из помощников, по поручению Фриды его разыскивавший. Ольга не стала ему говорить, что К. у них; если после сам К. захочет рассказать Фриде, у кого был, это его дело, но негоже, чтобы его здесь обнаруживал помощник. К. с этим согласился. Однако предложение Ольги провести ночь у них и дождаться Варнаву он отклонил; вообще-то он с удовольствием бы его принял, ведь уже поздно, и ему казалось, что теперь, хочет он или нет, с семейством Варнавы он настолько сроднился, что ночевка у них в доме, в прочих отношениях, возможно, нежелательная и тягостная, ввиду этого сродства самая естественная вещь на свете, более подходящего места для него во всей деревне нет, но все равно отказался, приход помощника его вспугнул, он никак не мог взять в толк, с какой стати Фрида, которой ведь все строго-настрого наказано, и помощники, которые вроде бы уже привыкли его бояться, опять стакнулись, опять настолько заодно, что Фрида осмелилась одного из помощников послать за ним, причем только одного, тогда как другой, видимо, при ней остался. Он спросил Ольгу, есть ли у них кнут, кнута в доме не оказалось, зато нашлась хорошая ивовая розга, которую он и взял; потом спросил, есть ли из дома второй выход, и таковой тоже имелся, через двор, правда, потом надо было через забор соседского сада перелезть, этим садом пройти и уж там выйти на улицу. К. решил, что так и сделает. Пока Ольга двором вела его к забору, К. наспех старался ее успокоить, объясняя, что за маленькие художественные преувеличения в ее рассказе нисколько на нее не сердится, напротив, очень даже ее понимает, поблагодарил за доверие, которое она к нему испытывает, — иначе ничего такого она бы ему не рассказала, — и настоятельно попросил сразу же отправить Варнаву к нему в школу, когда бы тот ни вернулся, хоть ночью. Конечно, доставляемые Варнавой послания отнюдь не единственная его надежда, иначе плохи были бы его дела, но отказываться от них он ни в коем случае не хотел бы, напротив, он намерен этих распоряжений придерживаться, но и об Ольге не забывать, важнее всех посланий для него сама Ольга, ее храбрость, ее осмотрительность, ее ум, ее самоотверженная любовь к семье. Так что, если бы пришлось выбирать между Ольгой и Амалией, он бы долго не раздумывал. Уже взлетая на соседский забор, он успел сердечно пожать ей руку.

Очутившись наконец на улице, он осмотрелся и, насколько позволяла смурая ночная мгла, различил чуть выше вдали, перед домом Варнавы, фигуру помощника — тот все еще расхаживал взад-вперед, иногда останавливался и, освещая фонарем занавешенные окна, тщетно пытался в них заглянуть. К. его окликнул; не особенно даже испугавшись, помощник прервал свое неприглядное филерское занятие и направился к К.

— Кого это ты высматриваешь? — спросил К., слегка проверяя гибкость розги о собственную ляжку.

— Тебя, — отвечал помощник, подходя ближе.

— А кто ты такой? — приглядевшись, спросил вдруг К., ибо, похоже, перед ним был вовсе не его помощник. Этот был постарше, какой-то весь понурый, с морщинистым, хотя и оплывшим лицом, да и походка совсем другая, куда девалась легкая, упругая, во всех движениях и суставах словно заряженная электричеством побежка помощников, этот же ступал медленно, слегка прихрамывая, с какой-то болезненной вальяжностью.