Право на легенду - Юрий Васильев

— Володька — талант, — сказал Женя. Потом неожиданно спросил: — Слушай, а он как в анкете пишется: «рабочий», да? А назначат его завтра инженером, он будет писаться «служащий». Верно? Потом выгонят его, скажем, или сам снова к станку станет — опять «рабочий». Что-то тут не то.

Жернаков задумался.

— Это я у кадровиков спрошу. — И спохватился: — Ты, Женька, зубы мне не заговаривай! Ты-то кем собираешься писаться?

— Кем напишут… В педагогический подавать буду. Другого у нас института нет.

— В учителя? — под Жернаковым даже стул заскрипел. — Почему?

— Не знаю… Наверное, чтобы детей учить. Географию буду преподавать или зоологию. Или немецкий. Анна унд Марта баден. Не понимаешь? Это значит — они купаются…

Он улыбнулся отцу — очень вдруг взросло и не очень весело.

— Матери это надо. Нам с тобой, может, и не надо, а матери надо. Ты не переживай. Годик побуду, потом на заочный перейду. Как раз катер наш отремонтируют. А в мореходку меня, отец, не возьмут. К сожалению. Ты же знаешь.

Вот так он все и решил. На исторический факультет подал. Почему на исторический? Может, и вправду интересуется?

5

…А Женька в это время плыл на глубине десяти метров ниже уровня океана. Вот уже три года, как плавает он с аквалангом, а все не может всякий раз не удивляться новому для него чувству: он не плывет, а парит, скользит в крутом вираже над землей, над ее лесами, долинами, реками, и это ощущение полета еще больше усиливалось от того, что вода здесь необыкновенно прозрачная — он нигде не видел такой родниковой воды, как в бухте у острова Диомид.

К острову он плавал не только потому, что здесь далеко и хорошо все видно: вон и сейчас можно рассмотреть выпученные глаза придурковатого на вид бычка, зарывшегося в ил, — он плавал сюда потому, что здесь лежит самоходная баржа, затонувшая лет двадцать тому назад. Вернее, это отец и все остальные называют ее баржей, а Женька слышал другое. Алексей Николаевич Акатин, очень старый мастер котельного цеха, уехавший сейчас на, материк, был у них однажды в школе и рассказывал, что во время войны на заводе по особому и срочному заказу выстроили танкер, погибший потом при спасении японских рыбаков.

Женька знал, что танкер — это очень большое и сложное судно, их строят на специальных верфях. Но Акатин не стал бы выдумывать, он человек заслуженный, и потом — как тут выдумаешь, если в городе до сих пор живут люди, которые сами все видели.

Женька принялся было расспрашивать кое-кого на заводе, но оказалось, что людей, которые «сами видели», почти не осталось. Отец, например, говорит, что он в то время был занят совсем другим делом, тоже очень важным, о танкере ничего не слышал определенного. Хотя что-то такое вроде было, только похоже, что речь идет все-таки о самоходной барже: ее тут и сварили, и ход ей дали, и оснастку полную — приличная очень баржа получилась, даже в Находку, говорят, ходила.

Когда Женька пытался впервые сам все это выяснить — баржа или танкер лежит здесь, на самом краю прибрежной отмели, от которой почти отвесно начинается глубокая впадина, — он едва не утонул, разбил отцовскую лодку, а мотор и акваланг лежат на дне и ржавеют.

И вот совсем недавно он услышал от одного старого рабочего, приятеля отца, что танкер — все-таки, значит, это был танкер! — действительно затонул где-то в начале пятидесятых годов неподалеку от города, может быть, даже в самой бухте. Точно он сказать не может, но его старший брат хорошо помнит такой факт: японская шхуна, ловившая рыбу в наших водах, во время шторма потеряла ход и стала просить помощи. Поблизости был лишь танкер, шедший порожняком, тоже изрядно потрепанный штормом. Моряки взяли японцев на буксир и повели за собой. Положение создалось щекотливое: с одной стороны, мы их спасаем, с другой стороны, они браконьеры и шхуна подлежит конфискации. По дороге японцы починили двигатель и, решив, что лучше позорное бегство, чем благородная сдача, обрубили буксир и стали разворачиваться восвояси. Догонять их было бы легкомысленно, японские шхуны бегают очень резво, да к тому же бухту затянуло туманом, но капитан, видимо, не сразу оценив ситуацию, тоже круто развернул танкер, и тут его протаранило шедшее навстречу судно.

«Вы говорите: «видимо, может быть»? — спросил тогда Женя. — Разве капитан не мог все объяснить как следует?» — «Не мог, — сказал рабочий. — Он погиб. Все спаслись, берег рядом был, а он погиб. Почему? Ну, кто же его знает? Море…»

Вторую неделю Женя подробно осматривал танкер или баржу. Судно чуть ли не наполовину занесло песком, носовая часть сильно, помята, под клюзом зияла огромная пробоина. Похоже, это и есть тот самый танкер, о котором ему говорили, но ни размерами, ни надстройкой он никак не напоминал те танкеры, что приходят сегодня в порт. Баржа? Нет, баржи он тоже хорошо знает.

За двадцать лет судно основательно проржавело. Названия он прочитать не смог. Прежде всего, решил он, надо постараться найти судовой журнал или еще какие-нибудь документы, только — где их искать — ни сейфа, ни особого шкафа он не заметил, стол развалился от первого же прикосновения, и среди всплывшей трухи не было даже намека на журнал или какие иные бумаги.

Разумнее всего, конечно, было бы позвать с собой кого-нибудь из тех, кто знает, как осматривают затонувшие суда. Но… Это уж на крайний случай. Очень хочется самому…

Женя посмотрел на манометр. Воздуха осталось в обрез. Пора всплывать. И тут его взгляд упал на рундук: обыкновенный рундук, какой бывает в матросских кубриках. Женя как-то даже не сразу заметил его, потому что каюта была узкая, длинная — странная какая-то каюта, совсем не капитанская, и рундук прижался к переборке в самом ее дальнем конце. Женя с трудом открыл его и увидел плоский металлический ящик.

«Ну, вот и нашел, — подумал он. — Больше искать нечего. Тут и журнал должен быть, и документы, теперь все станет ясно».

Самое главное и интересное было в этом вот железном ящике, но Женя испытывал какую-то пустоту оттого, что больше не надо карабкаться по узким трапам и протискиваться в тесные заиленные отсеки. Теперь он все узнает, и судно, затонувшее двадцать лет назад, обретет свое имя. Перестанет быть загадочным кораблем, который манил его к себе все это время.

Выбравшись на берег, Женя попытался открыть ящик, хотя прекрасно понимал, что это бесполезно: без инструмента тут не сладишь. «Ладно, дома разберемся, — подумал он, усевшись в лодку и запустив мотор. — Потом Кулешову надо будет показать, если там что интересное есть. Кулешов в этом деле разбирается, хорошую книгу о моряках недавно написал».

Женя улыбнулся про себя, вспомнив, как несколько лет назад Кулешов провел ночную смену в цехе — срочное задание было, — потом написал в газету репортаж. Про бригаду отца, в основном. Писал, что особенно отличился при выполнении ответственного заказа совсем молодой слесарь Николай Рыбалко, хотя ему еще и восемнадцати лет не исполнилось. Хороший получился репортаж, только на следующий день отца вызвали в горком профсоюза и устроили головомойку: как он мог в ночную смену несовершеннолетнего поставить?!

Отец с Кулешовым старые приятели. Вообще-то, если посчитать, наверное, полгорода у отца в друзьях или товарищах. Конечно, столько лет… И все время Жернаков — это Жернаков. Тимофей вот тоже Жернаков, на главной площади города его портрет на доске Почета — как же, руководитель лучшей в области бригады, а все-таки, когда говорят «Жернаков», — это значит Петр Семенович. Никто другой. И уж не он, конечно, не Женька Жернаков, моторист небольшого разъездного катера.

Отец хоть и сказал как-то: «неволить не приходится», но в глубине души надеется, что и он на завод придет. Понять это можно. Вся его жизнь только тем и заполнена — завод, цех, бригада, план, и хотя многим увлекается отец — рыбак заядлый и автомобилист, Женя давно уже понял, что прежде всего и до конца он — рабочий.

Женя ни разу не слышал, чтобы отец говорил о рабочей чести, гордости, долге: для него все решено и понятно без слов, и сам Женька, по сути, давно принадлежит к этому миру отца — общие волнения, заботы, разговоры, общий круг людей, надежных и тоже до конца понятных.

Вот это — свою принадлежность к ним, свои корни он особенно сильно ощутил, может быть, даже впервые понял два года назад, на Усть-Кедоне.

…Он приехал туда в самую горячую пору. Поселок рыбообработчиков — временные бараки, крытые толем, сколоченные на живую нитку домики из горбыля и фанеры, брезентовые палатки — не вмещал сотни сезонников, съехавшихся на путину, и Женя, устроившись на нарах, вспомнил рассказ отца о «транзитных городках» сороковых годов, где, как на перепутье, собирались люди со всех концов страны.

Вот и сюда тоже на короткие летние месяцы приезжали сезонные рабочие: какая-то часть из них была более или менее постоянной, промышлявшей на «рыбе» из года в год, а в основном тут жили люди пришлые, случайные.