Право на легенду - Юрий Васильев

Павел и впрямь от хулиганства отошел, ни в чем дурном замечен не был, тихо и смирно закончил курсы автомехаников, приняли его на завод. Все честь по чести было. Только вот тут, похоже, и проглядели в нем что-то. В тиши да в спокойствии стал Паша пить, но делал это без шума, как того можно было по его характеру ожидать — разве что говорливость на него нападала, склонность к общению… А за нескандальное его пьянство — что возьмешь? С работы уволили — так без работы не останется. Хотели как-то с ним на профкоме поговорить, а он не пришел: «Не мог, говорит, по причине глубокого похмелья». И улыбается. Беззлобно так улыбается.

Теперь вроде как привыкли: и людям он не в тягость, и самому в таком положении удобнее пребывать.

Тут мысли Жернакова снова вернулись к Замятину. Вспомнились его слова: «Хожу я сейчас по цеху, и смотреть мне ни на кого не хочется…»

Сегодня уже не успею, а завтра надо в партком зайти. Володьку я так не отдам. Плохо ему сейчас. И страшно. Может, даже пострашнее, чем из вертолета кубарем падать, «умело маневрируя плащом…»

2

Где-то в начале шестидесятых годов в одной из центральных газет под рубрикой «Происшествия» было опубликовано сообщение, которое многим показалось неправдоподобным. Из вертолета на высоте трехсот метров выпал человек. Однако, как писал корреспондент, «умело маневрируя плащом, он сумел изменить траекторию падения и приземлился на пологий, сильно заснеженный склон сопки, что и спасло ему жизнь».

Между тем все это было на самом деле. Точнее, был такой факт. Без плаща, правда, и без маневрирования. Володя Замятин, недавно демобилизовавшийся, вместе с другими ребятами завода возвращался домой с одного из дальних приисков, где они помогали оборудовать механические мастерские.

Народу в вертолете было много. Все устали, курили немилосердно, и пилот тоже устал, нервничал — погода вот-вот испортится, и так уже над самыми сопками идут, придется лететь на запасной аэродром, горючего в обрез. Он глянул в салон, там — дым коромыслом, особенно усердствует какой-то парень: кольца пускает и любуется, нашел себе занятие.

— А ну, брось сигарету! — крикнул пилот. — Голова без тебя разламывается.

Парень кротко посмотрел на него, толкнул дверцу вертолета, и случилось то, чего по всем физическим законам не должно было произойти, но все-таки произошло — дверца распахнулась, ветер, мчавшийся навстречу со скоростью сто пятьдесят километров в час, схватил Володю за шиворот, и больше он ничего не помнит…

Что делалось в последующие минуты в салоне вертолета, как себя чувствовали пилоты и пассажиры, можно только догадываться. Вертолет тут же сел поблизости от места падения Замятина, чтобы подобрать его останки.

Останков между тем нигде не было. Зато из какой-то дыры на крутом, почти отвесном склоне доносился истошный крик.

А кричал Замятин потому, что сигарета, которую он не успел выкинуть и судорожно сжимал в руке, прожгла ему ватные брюки насквозь, и теперь огонь расползался, а сделать он ничего не мог, не мог даже пошевелить пальцами — так плотно, «солдатиком», руки по швам, вонзился он в огромный, метров, должно быть, на двадцать сугроб, вошел в него по очень пологой касательной и не оцарапал даже носа.

Когда Володю откопали, он, живой и невредимый, долго охал и прикладывал снег к ожогу, потом посмотрел на ребят, на вертолет, стоявший неподалеку, сообразил наконец, что произошло, и, улыбнувшись напоследок, потерял сознание.

Несколько дней Замятин пролежал в больнице — зачем его там держали, он не знал, но догадывался, что врачи и весь медицинский персонал, привыкшие к тому, что человек иногда разбивается, поскользнувшись на улице, были потрясены таким невероятным событием и просто-напросто мысли не допускали, что у него внутри все цело. Поэтому его мяли, щупали, просвечивали, брали кровь и другие анализы, держали на диете, отчего он осунулся и побледнел.

Зато постепенно приходила известность. Он уже прочитал о себе в газете, что он, бывший десантник-парашютист (парашюта Володя в глаза не видел, в пехоте служил), знал, что, «умело маневрируя» и так далее, он проявил мужество, и волю к жизни. Вот, собственно, и все, что случилось с ним яркого и необычного за последние обозримые годы.

Жернаков тогда навестил его в общежитии вовсе не для того, чтобы посмотреть на героя дня… Он обратил внимание на Володю сразу же, как тот пришел в цех. У парня были недоверчивые глаза, и Жернаков знал им цену. Это недоверие ко всему, что уже сделано, но еще не переделано и не улучшено, он на всю жизнь запомнил в глазах Валентина Ильича Горина, с которым они когда-то начинали скоростное резание на Севере.

В комнате, помнится, были девчата: нынешняя жена Володи Галка, Зина из деревообделочного, еще кто-то и Тимофей — он пришел по поручению цехкома, принес мандарины и курицу.

Володя лежал на заправленной койке и вдохновенно, с пафосом рассказывал:

— Лечу… Ну, думаю, хана! Говорили дураку — брось курить! Не бросил. Теперь, думаю, за это в блин превращусь. А земля все ближе — прямо так на меня и летит! Так прямо на меня и надвигается, снежным покровом блестя на солнце.

Он приподнялся на подушке, оглядел всех и рубанул ладонью воздух:

— Однако — шалишь! Не на такого напали, чтобы задаром жизнь отдавать. И стал я думать, как бы мне это изловчиться, чтобы не слепая стихия меня вела, а сам я ее под уздцы… Лечу, значит, соображаю…

— Ой, — пискнула Галка. — Это надо же… Как думаешь, медаль могут присвоить?

— Ну, не знаю. Как обернется. Слушай дальше…

— Шесть секунд ты падал, — безжалостно перебил его Тимофей. — Ровно шесть, это и проверять не надо. Не много ли мыслей у тебя в голове мелькнуло?

Девчата посмотрели на Тимофея с укором: человек, можно сказать, с неба упал, а ты не доверяешь. Но Володя ничуть не смутился. Он подумал секунду, переспросил:

— Сколько, говоришь, я падал?

— Триста метров — это секунд восемь по всем законам земного тяготения.

— Ну, допустим. Только вот знаешь, сейчас читать учат ускоренным методом. Слышал? То-то. Посмотрит человек на страницу — и готово. Вот и я думаю так же. Молниеносно. Еще и подумать не успел, а уже придумал.

Все засмеялись, и Жернаков тоже — рассказывал Володя действительно смешно, понимая, что верят ему только девчата, и то лишь первые полчаса. Но вот и сейчас Жернаков хорошо помнит эти его слова: «Еще и подумать не успел, а уже придумал».

В этих словах — вся сила и вся беда Володи, его таланта, который он тратит несообразно и сумбурно, зажигаясь от первой же искры и угасая от первого дуновения ветра.

Чем больше Жернаков присматривался тогда к Володе, тем больше находил в нем общих черт с Женькой, хотя по возрасту они ни в какое сравнение не шли: один армию отслужил, другой третий класс едва осилил, но вот эта настырность, упрямство, неуравновешенность, непочтение к авторитетам, горячность и самоотдача, с одной стороны, а с другой, — полная открытость, порой даже беспомощность — все это было у них обоих.

Вернувшись в цех после своей летной эпопеи, Замятин в течение двух недель придумал и вычертил оригинальную конструкцию автоблокировки для дверей вертолета, которая была простой в изготовлении и, что особенно радовало Володю, остроумной.

— Берите и пользуйтесь, — сказал он, передавая чертежи и модель в мастерскую аэропорта. — И не кидайте больше людей на заснеженные просторы тундры.

Ему пожали руку и выразили благодарность, хотя по-прежнему предпочитали обходиться без блокировки. Володина схема хоть и была хороша сама по себе, не вписывалась в «контекст» вертолета, и для ее применения нужно было потихоньку переделать всю машину.

Другой бы, конечно, расстроился, но Володя не переживал по той простой причине, что так и не узнал об этом. Сделал — и ладно, а как оно там пойдет — пусть у них голова болит.

Жернаков — они тогда еще работали бригадой — похлопотал перед начальством, и Замятина отдали ему с легким сердцем. Сам Володя, правда, особой радости не проявил, — но это по строптивости характера. Работать с Жернаковым —это считай, что тебя признали мастером. А до признания ему еще было далеко.

В городе шло большое жилищное строительство. Мебельная фабрика партиями выстреливала столы и табуретки, серванты и стеллажи. Все это расхватывали еще по дороге в магазин, записывались в очередь. Но хуже всего дело было с матрацами, диван-кроватями и другой спальной мебелью, потому что для нее нужны пружины, а делать их в городе не умели. Завозили с «материка». Смешно, конечно, но в этом и есть парадоксы окраинного хозяйствования: если можно что-то преспокойно завозить, без хлопот и волнений, то лучше завозить хоть за тридевять земель, чем осваивать новую технологию.