Право на легенду - Юрий Васильев

— Так ведь неинтересно, Петр Семенович! Я ведь все к одному.

— Ну, тогда, Павел, извини. И правда, получается, говорить нам с тобой не о чем.

Жернаков пошел было, но Павел остановил его:

— Погодите, Петр Семенович. А вот с Женькой вам… есть о чем говорить? — Он смотрел на него настороженно. — С сыном своим вы, к примеру, о чем разговариваете? Он ведь тоже, не в обиду будет сказано, как это самое… в проруби болтается. Хоть меня и выручил вчера крепко.

— Трояк, что ли, дал? — поморщился Жернаков.

— Трояк я, Петр Семенович, сам заработать в состоянии. И даже — более того. Но не об этом речь. Я к тому говорю, что если со стороны смотреть, то Женька тоже не очень прикаянный. Можно и про него всякое сказать. Только у него отец — Жернаков, а у меня мать — секретарь-машинистка в отставке. Для сравнения вроде даже и не подходит. Как считаете? Женька ваш поплутает себе, поплутает, синяков огребет полной мерой, потом — вот он я, пригрейте меня, на дорогу поставьте. Глядишь — поставили. Плечо-то у отца широкое, двумя руками опереться можно. А мне самому впору бы матери плечо подставить, только опираться на него — все равно что на перило гнилое.

— Эк ты себя жалеешь! Прямо — дитятко малое, одно слово! Да я в твоем возрасте…

— Не надо! — перебил Павел. — Я уже про это слышал. Все в моем возрасте… А я не могу! Понимаете? Не умею… и точка, хватит об этом. Жизнь хороша и удивительна, а все остальное — так, к слову пришлось, для общей беседы. Так вы что, не поужинаете у нас?

— Некогда, Паша. Пойду я. Какой-то у нас с тобой разговор получился непутевый. Вроде бы поговорили, а друг друга не поняли. Ну, может, поговорим еще. Ты заходи, если что, не стесняйся.

— Да нет, Петр Семенович, чего заходить-то? Незачем. Это лучше вы заходите на огонек, музыку для вас по заказу исполню, песни, какие пожелаете. А сейчас пора мне делом заниматься, инструмент к вечеру готовить надо.

«Казаряну бы следовало сказать, пусть он хоть тут за ним приглядит, за философом этим», — подумал Жернаков, выйдя на улицу. А картинки ему нравятся. Живо все, правдоподобно, хотя и… кособоко немного. Пусть другие разбираются. Тимофей, например. Он художников всяких изучает, полон дом альбомов накупил, фамилии такие называет, что отродясь не слышал.

7

…Павел шел по ночному городу, по мокрым, блестящим в свете редких фонарей плитам тротуара и морщился от головной боли. Целый вечер гремел оркестр, выли трубы, визжал саксофон… От такого не то что голова, сам на куски развалишься. Как он попал туда? Ну, ладно. Что есть — то есть. Жернаков сегодня тоже воспитывать его взялся. Кончай, говорит, эту волынку, по утрам веселее будет. Не будет, Петр Семенович. С чего веселей-то быть? А приткнуться куда-нибудь надо. Все хорошо, все нормально идет, без зигзагов. Верочка у него вон какая цаца — любо посмотреть, что фигурка, что глазки, что кофточка — все на уровне. Не буфетчица — королева.

«Все на уровне, — повторил он про себя. — Ребята там еще сидят, пируют. А мне завтра с утра снова просыпаться надо. Просыпаться и думать: вот еще один день впереди. Долгий такой день, никчемный, тягучий…»

Думалось когда-то: кулаками право на уважение заработать, среди ребят утвердиться, да и в своем понимании тоже. Потому что другого ничего за душой не было. У всех, казалось ему, было: у кого кружки, модели, путешествия; у кого — брат на границе служит, мать — знатная доярка, или отец на сейнере ходит, а у него — пусто. Мичманка, правда, старая была, отцовская, носил ее, пока не порыжела.

Но уж зато на улице он себя обездоленным не чувствовал, нет! На улице он был первым! Высокий, не по годам крепкий в кости, он никогда не задумывался, кто перед ним, шел напролом, и каждая драка в поселке была его дракой: сперва просто мальчишеская потасовка с синяками, потом, с годами, все чаще в дело шли выломанный из забора кол или зажатая в руке свинчатка. Повод не имел значения: его боялись и старались обходить стороной.

Вот уже это имело значение.

Постепенно окрестная шпана провозгласила его вожаком, и в семнадцать лет Павел имел уже несколько приводов в милицию, был своим человеком в ресторанах, хотя и не пил еще по-настоящему, знал в городе все более или менее сомнительные места, где тоже был окружен почетом.

Он приходил на танцплощадку в сопровождении телохранителей — для авторитета: пока он танцевал, телохранители держали его плащ или куртку. Или просто стояли в качестве свиты.

В общем, это тебе не кружки, не путешествия по родному краю, не художественная самодеятельность. Жизнь, черт бы ее побрал!.

А потом… Каждый раз, когда он вспоминает об этом, горячий, прямо-таки обжигающий стыд опаляет его. Как это было? Почему? Неужели он в самом деле был всего лишь обыкновенной шпаной, форсистым пижоном, из тех, кто геройствует в компании и делается жалким трусом, едва столкнувшись с настоящей опасностью?

…В тот вечер он возвращался из ресторана один. Был самый разгар лета, стояли белые ночи. Чтобы сократить дорогу, он пошел через парк и тут, возле опустевшей уже танцплощадки, услышал приглушенный крик. «Может, кто из наших балуется?» — машинально подумал он, свернул на ближайшую аллею и увидел, как двое незнакомых, приезжих, должно быть, парней крепко держали за руку девушку, пытаясь увести ее в глубь парка. «Дураки, — равнодушно сказал он себе. — Светло совсем. Накроются». И тут увидел, что это Лена, девчонка из заводского поселка. Та самая Лена, с которой, похоже, Женька Жернаков сейчас крутит.

— Паша! — закричала она. — Паша!

«А, черт, — выругался Павел. — Вот уж ни к чему… Но своих выручать надо».

Он пошел на ребят, а когда один из них вынул нож, Павел остановился. Он был один. В первый раз за долгое время. Сейчас надо было не просто драться, сейчас его могут убить. Но — за что? Нет, это уже не игра. Ведь всякий раз, затевая драку, он чувствовал себя не просто героем, а героем на сцене — это было красиво, волновало его, а теперь перед ним не сцена, а глухая аллея.

— Паша! — снова закричала Лена. — Что же ты, Паша?!

Один из парней зажал ей рот, а другой неторопливо пошел к Павлу. Павел побежал… Он не успел отбежать и нескольких шагов, как наткнулся на кого-то и упал. А когда, отряхиваясь, поднялся, то увидел, как человек в клетчатой ковбойке, молча, коротким ударом вышиб у парня нож и сбил его с ног. Второй парень, кинувшийся было на помощь, рухнул рядом…

Потом, когда они сидели в милиции, седой человек в ковбойке, Виталий Николаевич Лактионов, волей случая оказавшийся бывшим матросом с танкера, которым командовал отец Павла, сказал:

— Я тонул вместе с твоим отцом. Нас полтораста человек было, и все живы остались, кроме него. Он погиб, чтобы другие живы были. Видишь? Он людей спас, а ты… Мелкий на проверку оказался. Вот из-за таких, как ты, всякая мразь еще по земле ходит!

Он зло сплюнул и отвернулся. А милиционеры понимающе переглянулись. Они-то хорошо знали, что Паша и сам мог быть на месте этих парней…

Восемь лет с тех пор прошло. Как восемь дней. Оглянуться не успел — вот уже и поллитровка на столе светится, тихая благодать в душе, покой и тоска незлобивая. И больше — ничего. Дружки-приятели рассеялись. Остался он сам по себе, Паша, бывший механик, ныне шофер, который пьет водку и играет на трубе. И то и другое и у него хорошо получается.

Через год после суда или, может, позже пошел он к Лактионову, разыскал его через паспортный стол. Хотел про отца подробней узнать и еще думал, что, если все ему рассказать, все, как оно с самого начала было, может поймет.

Лактионов отворил калитку, посмотрел на него, потом закрыл и сказал через забор:

— Не о чем с тобой говорить. Уходи!

Ну что ж… Заслужил. Ладно. А про отца — это, конечно, Лактионов для драматизма пустил. Про отца он и без него знает: подставил судно под удар. Чуть было всех не погубил по оплошности, вот и решил, что лучше погибнуть с честью, чем под суд идти. Так, по крайней мере, он еще в детстве слышал.

Однажды — давно это было — Павел увидел сон. Очень длинный и очень подробный. Увидел себя на капитанском мостике, рядом с отцом. Только что они выбрались из жестокого шторма, но зато попали в густой туман. Такой густой, что не было видно даже носа корабля. А берег где-то рядом, и отец очень нервничает, потому что, говорит он, самый опасный враг моряков во время тумана и шторма — это земля.

Но Павлу не страшно. Он стоит, закутавшись в штормовку, и смотрит, как клочья тумана стекают с рангоута. Что такое рангоут, он точно не знает — кажется, это связано с мачтами и реями, но звучит красиво, по-морскому.

И тут, прямо по ходу, он слышит отчаянный вой сирены: навстречу идет корабль! Он нависает над ними огромной безжалостной глыбой, и сбоку, из пелены тумана, тоже вырастает зловещая тень — теперь уже не разминуться: сейчас раздастся страшный грохот, которого они, может быть, даже не услышат, вода встанет дыбом, хлынет в разодранный бок корабля…