Исследования и статьи - Андрей Никитин

Естественно задаться вопросом: во имя чего совершались эти бессмысленные убийства, ставшие обязательной частью «царского домового обихода»? Никакая алчность царя, никакой страх действительных или возможных заговоров против него лично не объясняет ни мучений жертв, ни их количества, ни уничтожения при этом всего имущества казнимых, ни издевательств над женщинами и детьми, ни травли осужденных зверями — всех тех воистину адских мук, которые еще никем в мировой истории не были превзойдены по своей бесчеловечности и изощренности. Между тем, именно в этих пытках, в этих массовых казнях, как видно, заключена тайна «ордена кромешников» и трагедия митрополита Филиппа, требовавшего от Ивана IV положить конец не только казням, но и всему «бесовскому действу». Эти изощренные, бесконечные и бесцельные зверства, описание которых мы находим у очевидцев, которые, в свою очередь, находят подтверждение в описании опричной расправы с Новгородом[518], невольно заставляют задуматься: не имеем ли мы в данном случае дело с орденом поклонников Сатаны?

Для XVI в. в этом не было ничего необычного, тогда как все орденские атрибуты, знаки, а главное — действия, сопряженные с массовыми и мучительными человеческими жертвоприношениями, делают подобное предположение в высшей степени вероятным. Более того, такое предположение хорошо согласуется с сообщениями о подчеркнутой набожности Ивана IV (Даниил Принц из Бухова), со стремлением к мелочной обрядовости, его гипертрофированном суеверии, постоянном страхе и подозрительности. Стоит напомнить, что «уклонение в сатанизм» человека средневековья не только не предполагало у него какого-либо «атеизма» или наличия «антиклерикальных настроений», но, наоборот, требовало глубокой веры в силу обрядности и наличие Бога Небесного. Последняя, в свою очередь, порождала веру в его могущественного антипода и «супротивника», «князя мира сего», к которому человек и обращался за помощью.

И здесь напрашивается любопытная параллель.

В своей работе об орденском характере опричнины Ивана IV И. И. Полосин напомнил, что еще в 1547 г. московским правительством была высказана идея создания собственного рыцарского ордена[519]. Факт этот можно было бы посчитать несущественным, однако не так давно Г. В. Вилинбахов, работавший над историей ордена Андрея Первозванного, обнаружил, что сообщение Г. Шлитте, судя по всему, имело продолжение. Он нашел, что в книге И. А. Рудольфи «Куриозная геральдика», изданной в 1718 г., говорится, что орден Андрея Первозванного — «не первый рыцарский орден в Москве, а еще царь Иван Васильевич учредил в 1557 году орден Небесного Креста (может быть, в память того креста, что явился царю Константину) с розой, украшенной жемчугом, потому что на цепи ордена, состоящей из 42 звеньев, висело изображение Спасителя Иисуса Христа, торжествующего и возносящегося к небесам». Подтверждение такому сообщению Г. В. Вилинбахов нашел на оттиске печати царя Федора Ивановича, воспроизведенной в свое время в книге А. Лакиера «Русская геральдика», где «отчетливо видна на груди двуглавого орла цепь со знаком ордена либо в виде андреевского креста, либо в виде монограммы Христа»[520].

Крест с розой, ставший центральным знаком Ордена Небесного Креста, вполне мог быть знаком тех «чинов стратилатских» о которых вскольз упоминал А. М. Курбский в своей «Истории о великом князе Московском»[521]. Неслучайно, начиная с конца XVI или с начала XVII в., одним из излюбленных типов русского серебряного нательного креста с эмалью и без нее оказывается крест довольно большого размера с изображенным на нем розовым венком. Интересно и другое. Из соборного дела о «мятеже» дьяка И. М. Висковатого по поводу новой стенописи и икон, написанных для ряда кремлевских церквей, в том числе для Благовещенского собора, известно, что именно в это время там появился образ «Господа нашего Иисуса Христа, на верх креста седяща в доспехе», который своей необычностью смутил ревнителя благочестия[522]. Как известно, представление о Христе-рыцаре, чуждое восточному православию, неразрывно связано с рыцарскими орденами Западной Европы, поэтому появление подобного новшества в русской иконографии, притом в одном из «царских» соборов, вполне могло стать «репликой» на учреждение подобного ордена.

Наличие следов орденских организаций в России в 50-х гг. XVI в. ставит перед исследователем этого времени много вопросов, среди них — о связях нового ордена с орденами Западной Европы, о том, кто входил в орденские братства и т. д. Тем более, что символика ордена Небесного Креста, связанная с доблестью, верой и благодатью, оказывается в оппозиции символике опричнины, заставляя думать, что свой сатанинский орден Иван IV мог создать в противоположность не только «ордену земщины», но, соответственно, и его небесному покровителю, Христу. Отсюда — устроение орденского замка «кромешников» вне Москвы и вся та его мрачная символика, о которой я писал в одной из своих книг: черные одеяния «кромешников», черные графитовые крыши орденского замка, о которых нам теперь известно по раскопкам в Александровой слободе, «черные мессы», которые служил Иван IV вместе с какими-то «своими попами», и бесчисленные жертвоприношения сатане…

Оставляя в стороне тайные цели, которые преследовал царь, создавая свой «орден кромешников»[523], и которые, как я уже сказал, мы вряд ли сможем когда-либо выяснить с достоверностью, установление внутренней структуры опричнины позволяет утверждать, что ее первоначальной задачей была легализация созданной царем орденской организации за пределами юрисдикции общегосударственной структуры власти и над ней, тогда как все остальные связанные с опричниной реформы (разделение земель, создание дублирующей системы приказов, собственного войска, опричного двора и т. п.) служили только средством обеспечения жизнедеятельности ордена, венчавшего пирамиду власти в России 60–70-х гг. XVI в.

Подобный вывод требует от историков в дальнейшем отказаться от недифференцированного использования термина. «опричник», одинаково прилагаемого как к человеку, находившемуся под юрисдикцией опричного Дворца и проживавшего на опричной территории, так и к члену опричного Ордена, собственно опричнику или «кромешнику», наделенному не только знаками ордена, но и специфическими функциями и полномочиями. В свою очередь, к этим последним нельзя огулом причислить весь состав опричного Двора даже в период опричного террора 1565–1572 гг., не говоря уже о распространении этого термина на опричное войско, работников опричных приказов, дипломатов, бояр и т. д., которым более соответствует наименование по званию и по должности с указанием «из опричнины» оставив за собственно членами ордена наименование «опричник» или «кромешник», подразумевая под ними «убийц» — А. Шлихтинга и «кромешников» А. М. Курбского.

Существовал ли «Болтинский» список Правды Русской?[524]

Для русской исторической науки XVIII век явился своего рода «эпохой великих открытий». Неслучайно основная масса исторических изданий, появившихся во второй его половине, оказывается публикацией источников, то есть археографическими работами. После того, как Петр I в 1697 г. на пути в Голландию познакомился с Радзивиловской (Кенигсбергской) летописью, а 16.02.1722 г. был издан указ о присылке в Синод из епархий и монастырей бумажных и пергаменных летописей и хронографов (аналогичный указ был издан 1.8.1791 г.), параллельно с накоплением памятников древней письменности в частных библиотеках и в государственных хранилищах шло их издание, перевод и осмысление.

Знакомящийся с этими изданиями исследователь не может не отметить безукоризненное чутье первых российских историков и археографов, отбиравших из множества открываемых документов (как бы в предчувствии дальнейших утрат) памятники первоочередной важности, составившие золотой фонд источников русской истории. Достаточно назвать такие летописи, как Новгородская Первая, Радзивиловская, Никоновская, Царственный летописец, Степенная книга царского родословия, книги разрядные, родословные, судебники, Книга Большому чертежу, грамоты духовные, договорные, купчие, статейные списки, не говоря уже о многом другом. Среди них особое место занимают несколько памятников, в издании которых по праву можно видеть итог русской археографии XVIII века. Это Правда Руская, изданная в 1792 г., «Поучение Владимира Мономаха», изданное в 1793 г., и, наконец, «Слово о полку Игореве», вышедшее в 1800 г.[525] и как бы венчающее собой все предыдущие открытия.

Появившееся в 1792 г. издание древнейшего памятника русского права, каким является Правда Руская, не было первым по счету. Ему предшествовали три издания — А. Шлецера в 1767 г.[526], С. Я. Румовского в 1786 г.[527] (так наз. «Татищевская Правда») и В. В. Крестинина в 1788 г.[528] Однако издатели 1792 г., скрывшиеся под псевдонимом «любителей отечественной истории», полагали, что прежние издания по обстоятельности и научному аппарату, сопровождавшему текст, «должны будут уступить сим (законам. — А. Н.) издаваемым ныне, потому что они в самом существе своем полнее, исправнее, достаточнее всех прочих, не только оных тиснению преданных, но и рукописных до ныне известных» [ПР, 1792, III].