Возвращение в Панджруд - Андрей Волос

Сотня уже почти скрылась за холмом, когда от нее вдруг отделились два всадника и поскакали назад.

Нурибек обеспокоенно всматривался... просиял, разглядев.

— Дорогой хаджи, — закричал он, привставая на стременах. — Спасибо! Я ваш должник! Баранов через пару месяцев пригоню!

Гурган неспешно подъехал, придержал лошадь, огляделся.

— Да-а-а, — протянул он, качая головой. — Напахали ребята...

— Через пару месяцев, — толковал Нурибек, но улыбка отчего-то сползала с его лица, заменяясь серой бледностью.

— Да какие уж теперь бараны, — сказал Гурган, скалясь в усмешке. — Я вот о чем подумал... зачем нашему эмиру владетели без крестьян?

Командир-тюрк взмахнул мечом.

На мгновение клинок превратился в широкую полосу блестящего воздуха.

Голова Нурибека, медленно упав, откатилась в сторону. Тело, заливая кровью седло, сползло набок.

Лошадь фыркнула и переступила.

— А ты кто? — спросил Гурган, поворачиваясь ко второму.

— Я нукер его, — деревянно сказал Масуд. — Просто нукер я.

Зажмурился.

Тюрок, не вытирая лезвия, выжидающе смотрел на Гургана.

Гурган покусывал тонкий ус.

— Кто наследует покойному? Дети есть у него?

Масуд снова открыл глаза.

— Детей нет...

— А кто есть?

— Брат есть... Рядом живет, — Масуд неловко махнул непослушной рукой.

— Поезжай, скажи брату: так, мол, и так. Думай, брат, о своем благополучии. Эмир Назр не любит, когда кто-нибудь притесняет его подданных. А сын его Нух — тем более.

Гурган хлестнул коня. Командир-тюрк, так и не дождавшись второго кивка, ловко вытер меч о круп лошади, бросил в ножны и поскакал следом.

Глава восьмая 

Санавбар. Ардашир

Шли молча.

Шеравкан пытался представить себе, что стало с кишлаком после всего этого. Остались одни женщины. Дети, старухи... теперь уж, наверное, нет никакого Бистуяка. Женщины взяли детей и ушли, разбрелись по родственникам... кибитки скособочились, крыши просели, а потом и провалились... глиняные стены оплыли, превратившись в безобразные бугры... трава и кустарник стремительно и жадно захватили новые пространства для своей жизни. Был кишлак, люди жили... пусть тяжело жили, через силу, а все-таки, наверное, и радости у них какие-то были, и мечты о лучшем... А теперь нет ничего — только змеи и черепахи ползают в развалинах.

Что ж, черепахи не боятся змей, змеям не страшны черепахи.

Только люди боятся друг друга...

Время от времени он косился на слепого. Джафар шел, то ли погрузившись в раздумья, нахлынувшие на него после собственного рассказа, то ли, наоборот, бездумно шагал, освободив себя этим рассказом от какой-то душевной тяготы.

Кармат трусил следом, вывалив на сторону сиреневый язык.

— А Махди, значит, так и не пришел, — полувопросительно сказал Шеравкан; и, еще не договорив, пожалел об этом. Ведь Джафар только что рассказал: когда он придет, мир наполнится справедливостью и равновесием... блага будут поделены справедливо и честно... ложное отделится от истинного... и никто не останется в нужде или унижении...

А сам, ослепленный, плетется за сорок фарсахов... при этом даже милостыню запрещено просить!.. и тут Шеравкан с дурацкими вопросами: дескать, не пришел ли Махди.

Вот потому и качает головой... думает, наверное: что за осел этот Шеравкан!..

Хотел уж было начать разъяснять, что и так все понимает (предчувствуя, что разъяснения не улучшат, а только еще хуже запутают все дело и Джафар, чего доброго, совсем разочаруется в своем поводыре), но Кармат взлаял, и Шеравкан, обернувшись, увидел вынырнувшую из-за поворота человеческую фигуру.

— Тихо! — сказал Джафар. — Что ты шумишь, неразумная собака?

— Учитель! — издалека закричал нагонявший. — Подождите!

— Кто это? — спросил Джафар, останавливаясь и наклоняя голову, чтобы вслушаться.

— Это вчерашний, — сказал Шеравкан, присматриваясь. — С которым ночью сидели. Ну, который сначала рассказывал, как эмира Назра из Герата вызволял. Дескать, что он — это вы. Поэт-то который...

— А-а-а! — протянул Джафар, и Шеравкану показалось, что в голосе его послышалось приятное удивление. — Что ему надо?.. Тише, Кармат! Свои!

— Подождите, учитель! — повторил запыхавшийся поэт-самозванец. — Не помешаю? Позвольте проводить вас. Собачка не кусается?

— Еще как кусается, — буркнул Джафар. — С чего это вам вздумалось меня провожать?

— Вы уж забыли, наверное: меня Санавбар зовут... Какая хорошая собачка, — лепетал тот, не в силах еще перевести дух и боком, боком обходя Кармата, будто полыхающую охапку дров; последний, впрочем, с первого взгляда уверился в совершенной безвредности пришельца и потерял к нему интерес. — Замечательная собачка... у-тю-тю... Я еще вчера хотел сказать, да при этом толстом купце духу не хватило... он бы смеяться начал. Вы уж простите меня за мои... э-э-э... вольности.... Что позволил себе назваться вашим именем. Видите как... Неловко вышло. Я не хотел, но...

— Но жить-то надо, — понимающе кивнул Джафар.

— Вот! вот! — обрадовался Санавбар его пониманию. — Вот именно, учитель: жить-то надо!

— Это да, — со вздохом согласился Джафар.

— Вот я и говорю, — взволнованно воскликнул любитель поэзии, смятенно глядя на Шеравкана; взгляд у него был по-прежнему тревожным и несчастным; но, должно быть, все-таки уже не боялся, что прогонят немедленно. — Как жить, учитель? Как?

Джафар хмыкнул. Потыркав посохом, нащупал камень. Шеравкан помог сесть. Тут же и Кармат лег у ног старика, положил голову на лапы.

— Присаживайтесь и вы, уважаемый Санавбар, — сказал Рудаки. — Камней много, выбирайте любой. Как жить, спрашиваете... Скажите прежде: плохой совет получить не боитесь?

— Почему плохой?

— Я вам посоветую, вы последуете моему совету, станете жить, как я, — и знаете, чем дело кончится?

— Чем? — недоуменно поинтересовался Санавбар.

— Тем, что когда вы, потеряв свои глаза, имущество, дом и близких, побредете от одного постоялого двора к другому, вас нагонит какой-нибудь простодушный любитель рассказывать чужие истории и спросит, как ему жить...

— Вы сердитесь, — догадался Санавбар и посмотрел на Шеравкана так, будто надеялся на заступничество.

Шеравкан отвернулся.

— Ничуть, — возразил Рудаки. — Вы хотели присвоить мою славу, что с того. Как бы ни мало я ее ценил, она все равно осталась при мне... так за что же мне на вас сердиться? Давно вы этим промышляете?

— Лет пятнадцать.

— Пятнадцать? Сколько же вам самому?

— Недавно тридцать исполнилось. Сначала я выдавал себя за вашего сына...