Вера - Элизабет фон Арним

и естественным видом:

– Но я бы хотела вам рассказать.

– Это меня не касается.

– Но вы ведь ее муж, – сказала мисс Энтуисл, стараясь, чтобы ее голос звучал приветливо и спокойно.

– Я распоряжения вызвать врача не отдавал, – сказал Уимисс.

– Да, но за ним следовало послать. Дитя…

– Это вы так говорите. Вы то же самое сказали и по телефону. А я ответил, что вы слишком много на себя берете, хотя вас никто и не просил.

Раньше мисс Энтуисл полагала, что подобным образом в присутствии слуг не говорят. Она поняла, что ошибалась.

– Это ваш доктор, – сказал Уимисс.

– Мой доктор?

– Я считаю его исключительно вашим доктором.

– Простите, Эверард, – вежливо произнесла после некоторой паузы мисс Энтуисл, – но я бы хотела понять, что вы имеете в виду.

– Вы послали за ним, хотя вас об этом не просили. Вам и отвечать за последствия.

– Не понимаю, что вы имеете в виду под последствиями, – сказала мисс Энтуисл, в которой оставалось все меньше и меньше решимости испытывать к Эверарду исключительно симпатию.

– Счет, – ответил Уимисс.

– О! – сказала мисс Энтуисл.

Она была до такой степени поражена, что могла произнести только это «О!». После чего ее пронзила мысль о том, что она ест суп Уимисса, и она положила ложку.

– Конечно, если вам будет так угодно, – сказала она.

– Мне будет угодно, – сказал он.

Разговор завис.

После чего, сидя очень прямо и отказываясь внимать мыслям, которые на огромной скорости проносились у нее в голове, мисс Энтуисл, твердо решившая вести себя так, будто ничего не случилось, спросила самым любезным голосом:

– Вы хорошо доехали?

– Нет, – сказал Уимисс и взмахом приказал, чтобы суп уносили.

Ответ был, несомненно, правдивый, но слишком грубый, и мисс Энтуисл, чувствуя себя невероятно глупо, лишь переспросила:

– Нет?

– Нет, – столь же кратко подтвердил Уимисс.

Разговор снова завис.

Мисс Энтуисл предприняла новую попытку:

– Полагаю, поезд был переполнен.

Поскольку это мало походило на вопрос, он ничего не ответил и позволил ей продолжать полагать.

– А где рыба? – спросил он у Честертон, подавшей ему котлеты.

– У нас не было времени ее достать, сэр, – сказала Честертон.

«Он сам должен был бы сообразить», – подумала мисс Энтуисл.

– Передайте кухарке, что без рыбы я не считаю ужин ужином.

– Да, сэр, – сказала Честертон.

«Вот ведь гусак», – подумала мисс Энтуисл.

Было куда проще считать его напыщенным гусаком, чем злиться, да и для нервов спокойнее. Он походил на вредного подростка-переростка, думала она, все время мрачного и злобного; к сожалению, у этого подростка власть.

Он молча поедал котлеты. Мисс Энтуисл от котлет отказалась. Она упустила свой шанс, когда кэб был у нее под окном и она могла высунуться и крикнуть: «Подождите, пожалуйста». Но тогда Люси… ах, да, Люси! Стоило ей подумать о Люси, как к ней возвращалась решимость не ссориться с Эверардом. Ей казалось невероятным – и казалось таковым с самой первой встречи, – что Люси могла его полюбить, однако вот – полюбила. Без какой-то серьезной причины полюбить его невозможно. Значит, детка знала о нем что-то такое. Детка ведь мудрая и нежная. Поэтому мисс Энтуисл сделала еще одну попытку возродить беседу.

Воспользовавшись тем, что Честертон повернулась к ним спиной – она отправилась за очередным блюдом к таинственной руке за дверью и не могла присутствовать при очередном грубом выпаде Уимисса, – она сказала самым естественным тоном, на который только была способна:

– Я рада, что вы приехали. Уверена, Люси очень скучала по вам.

– Люси и сама говорить способна, – заявил он.

Тут мисс Энтуисл пришла к выводу, что разговаривать с Эверардом слишком трудно. Так что уж лучше молчать. Сама она, в отличие от него, не могла в присутствии Честертон сказать ничего невежливого. Она сомневалась, что смогла бы, если б даже Честертон здесь не было, и все равно сохранять любезность, если он отвечал подобным образом, было невозможно. Так что уж лучше молчать, хотя такого рода молчание слишком уж походило на унизительное поражение.

В детстве мисс Энтуисл, случалось, вела себя грубо. В возрасте от пяти до десяти лет она могла передразнивать, корчить рожи. Но с тех пор – никогда. Десять лет – это был крайний срок. Тогда на нее снизошли хорошие манеры, и с тех пор она их только совершенствовала. Нельзя сказать, что позже у нее не возникало ситуаций, когда она испытывала искушение забыть о манерах. Воспитанная, она существовала среди воспитанных людей; добросердечная, она везде встречала доброту. Но сейчас она чувствовала, что, если б только могла забыть о своем воспитании, она бы утешилась, попросту одернув его: «Уимисс!»

Всего одно слово. Не более. По какой-то причине ей до смерти хотелось рявкнуть «Уимисс!» без всяких там «мистер». Она была уверена, что, если б она могла вот так прямо произнести это единственное слово, она бы почувствовала себя лучше – совсем как в детстве, когда корчила рожи неприятным ей людям.

Ужасно, ужасно. Она опустила глаза, шокированная собственными мыслями, и сказала «нет» на предложение пудинга.

«Теперь совершенно понятно, – подумал Уимисс, заметив ее молчание и отказ от пудинга, – у кого Люси подцепила эту свою манеру кукситься».

Пока ужин не завершился и он не приказал подать кофе в библиотеку, не было произнесено ни слова.

– Пойду пожелаю Люси доброй ночи, – сказала, поднимаясь из-за стола мисс Энтуисл.

– Даже и не вздумайте, – заявил он.

В этот момент они уже были у выхода из столовой, и Вера смотрела на них со своей тайной улыбкой.

– Я желаю переговорить с вами в библиотеке, – сообщил Уимисс.

«Но что если я не желаю разговаривать с вами в библиотеке?» – чуть было не сорвалось с языка мисс Энтуисл, он она вспомнила о Честертон и сдержалась.

Поэтому ответила коротко:

– Хорошо.

XXXI

В библиотеке она еще не бывала. Она уже познакомилась со столовой, холлом, лестницей, спальней Люси, гостевой комнатой, рогами и гонгом. И надеялась, что уедет, библиотеку не повидав. Но этого ей сделать не дали.

В камине весело пылали дрова, но их приветливый свет был мгновенно заглушен включенным Уимиссом электрическим светом. Этот лившийся с потолка свет был настолько ярким, что мисс Энтуисл пожалела, что у нее нет солнцезащитного козырька. Жалюзи были опущены, перед окном стоял письменный стол, за которым – она хорошо помнила, что ей рассказывала Люси, – сидел и писал Эверард в тот июльский день, когда погибла Вера. Сейчас апрель, до первой годовщины того ужасного дня оставалось более трех месяцев, а он снова женат, и женат – о Господи! –