Друзья и звезды - Михаил Веллер

Д.Б. Пуста немедленно и совершенно. А помнишь, у нас стояла большая выставка этих бутылок? Мы по ним стреляли из пневматического пистолета.

М.В. К тебе заходил народ, и никто не уходил без полстакана.

Д.Б. Какое было хорошее время, Михаил Иосифович! Веселая была газета. Это я тогда сидел в 306-м кабинете напротив моего нынешнего, и у нас действительно была выставка фотографий и выставка бутылок. По ним периодически стреляли. Я помню, как ты пришел и расфигачил половину. Это было смешно.

М.В. Да я хотел о книге сказать! Она меня тогда, честно, аж удивила. Впечатлила! У тебя были гениальные стихи.

Д.Б. У нас была, понимаешь, газета одна из самых пьющих, я тебе скажу без дураков. Вот я работал во многих изданиях — и выявил потрясающую закономерность: если редакция пьет, там есть и коллектив, и талант, и задор какой-то, и гонор. Сегодня «Собеседник», хотя и хорошая газета — но, к сожалению, почти не пьющая. Да и сам я, к сожалению, тоже почти не пьющий, так что всё в прошлом…

М.В. Знаешь, вся верхняя половина страны почти непьющая, а уж лучше бы пила. А что касается пьющих редакций — «Не знаешь ты, брат, пьющих редакций, — сказал старый сапер Водичка». Видел бы ты в лучшие времена газету типа «Ленинградский речник» или что-нибудь еще.

Д.Б. «Скороход», «Скороход».

М.В. Нет, «Скороходовский рабочий» была чудесная, умеренная редакция. И в мою бытность там работали два поэта, не такие хорошие, как ты. И вот о стихах, о молодости, о взлете — скажи, пожалуйста, а когда ты — блистательный же поэт! чистая правда, — когда ты и каким образом перешел к прозе? Я понимаю, лета к суровой прозе клонят, но не так уж пока и клонят.

Д.Б. Оно кому надо? Могу ведь и рассказать.

М.В. Я полагал, что стихи — вот такие стихи — ты будешь писать всю жизнь.

Д.Б. Я сам всю жизнь так думал. И продолжаю их писать. Но начало прозы я как раз помню, это было как шок такой мгновенный.

Идя с бутылкой и, естественно, с закуской по Новослободской, я возвращался из магазина в «Собеседник», где меня ждали друзья. И вдруг полностью, с неожиданной яркостью, придумал сюжет «Оправдания» — первого своего романа. Он как-то у меня целиком и сразу образовался в голове.

Я подумал, что сам я такую книгу не потяну никогда. И стал рассказывать этот сюжет разнообразным друзьям — профессиональным прозаикам. В том числе Саше Мелихову. Который сказал, что такую книгу нельзя написать в принципе. Она слишком кощунственна уже по замыслу, чтобы сделать из этого роман. Это меня ободрило — я понял, что, может быть, раз Мелихов не хочет, еще никто не хочет, — может быть, придется попробовать самому.

Потом, следующим летом повез я семью на дачу в «Жигулях», и проколол колесо, и стал его менять. В процессе смены колеса поцарапал домкратом дверцу, подумал, какое же я несчастное безрукое создание и как я ничего не умею и ни на что не гожусь. И вот, чтобы как-то компенсировать в себе это ощущение, я в тот же день написал первую главу романа.

Как сейчас помню, сел на террасу и нарисовал 20 страниц. Просто так сильно у меня было это желание как-то компенсировать чувство полной своей негодности и неумелости. И я весь роман навалял довольно быстро.

У меня, правда, случилась одна заминка. Надо было описать секту — а я не знал, как это сделать. И тут мне подвернулась командировка, и я попал в одну дикую секту в Барнауле, прожил там неделю, понял, как это выглядит изнутри, и с поразительной легкостью написал шестую главу, на которой замкнулся.

И закончил этот роман. И его неожиданно напечатал «Вагриус».

Вот так, собственно, я попал в прозу. Печатала его тебе хорошо известная Елена Шубина. Прекрасный человек, крестная мать всей нынешней русской прозы.

М.В. Лена Шубина когда-то в «Дружбе народов» пробивала мой «Самовар» всем телом. Ту книгу твою в деталях помню, и оформление серии, в которой она вышла: «Современная русская проза».

Д.Б. Веселое время было. Главный шок заключался в том, что я вообще не предполагал, что эту книгу можно напечатать, что это может быть кому-то интересно. Сначала «Новый мир» как-то заинтересовался, Оля Новикова рукопись попросила. Это был как раз тот самый день, когда я вез ей домой рукопись, — мы с тобой встречались в метро, и у нас сперли бутылку какаового ликера.

М.В. Прямо в метро, причем пока ты читал и ждал меня, у тебя из-за спины сперли всю сумку.

Д.Б. Слава Богу, что у меня дискета с романом лежала не в сумке, а в нагрудном кармане. Вот это большое счастье! Представляешь — если б они сперли дискету?

М.В. А в компьютере не было, что ли?..

Д.Б. Да в компьютере было, конечно. Но представляешь — я везу роман в «Новый мир» и у меня его крадут по дороге?! Но все обошлось, и я его отдал, они напечатали роман, — и после этого его так ругали, что французы его немедленно перевели! А дальше уже стало можно профессионально существовать.

М.В. Это замечательно, но я не помню, чтобы «Оправдание» ругали! Критика к нему отнеслась вполне благосклонно.

Д.Б. Это смотря какая критика. К нему благосклонно отнеслись два-три человека, такие как Лёва Данилкин, более-менее молодые. А например, журнал «Знамя» опубликовал разнос на 17-ти страницах: безграмотный, тупой… Мне как раз мой издатель — такой замечательный Рубинштейн-парижанин сказал: как только я прочел эту рецензию, я понял, что так ругать заурядное произведение не могут, я у вас его покупаю за тысячу евро.

Больше дать не могу, поскольку вы автор начинающий.

Я с радостью взял эту тысячу евро, надо тебе сказать. И до сих пор где-то она у меня лежит не потраченная, как символический капитал. Рубинштейн мне заплатил без договора, без ничего, просто сунул мне эту тысячу. Это был первый такой международный успех, который с тех пор не повторился. Все следующие книги покупались с гораздо большей волокитой. А «Оправдание» купили через месяц.

М.В. Конечно, сумма безобразная. Французы давно слывут скупердяями во всей Европе, но сам факт все-таки прекрасен. Иногда за удовольствие можно еще и приплатить.

Д.Б. Я думаю, да. У тебя ведь во Франции выходили вещи, насколько я помню? И «Звягин» выходил…

М.В. Ты знаешь, да, но это за меня все делал как агент мой старый знакомый, который иногда извещал меня по телефону, так что я ни в каких тягомотных переговорах не участвовал. Хотя суммы были, скажем так, не сильно велики.

Д.Б. Но, во всяком случае, за тысячу евро, я думаю, ты не соглашался?

М.В. У меня-то с самого начала была большая статья в «Монд» по поводу «Легенд Невского проспекта», это влияет на отношение и гонорары. Хотя вообще все это совершенно не важно.

Д.Б. А, ну да. Ты гремел после этого. Слушай, а тебе самому не обидно, что «Легенды» знают лучше, чем более серьезные тексты? Почему «Легенды» все так знают?..

М.В. Есть книги для широкого потребления, есть для узкого. Разные фактуры, разные тиражи, круг понимания тоже разный. Сегодняшние французские представления о литературе подрывают у меня веру в будущее цивилизации. Это тебе не Стендали с Гюго…

Д.Б. Хотя когда я читал «Балладу о знамени» — один в комнате, — я так ржал сам с собой, что это чего-то стоит! Она действительно очень смешная. «Я буду перед тем строем стоять в середине, а вы — по бокам!»

М.В. Я же говорю — кристальная память!..

Д.Б. Какая идиотская история, картина армии, какая смешная! Что-то в ней, конечно, есть, я тебе скажу.

М.В. Жаль, за идиотизм премий не дают. И что касается премий, сегодня главная книжная — «Большая книга», которую в первый же год по заслугам дали именно тебе за «Пастернака».

Д.Б. Ее дали Пастернаку, в сущности. Я даже выработал такую успешную формулу (она действительно прижилась), что биографию Пастернаку не смог испортить даже Сталин, где уж мне. Я считаю, что это правда серьезно, потому что я все время, пока писал книжку, чувствовал невероятную легкость, невероятную помощь. Материал сам плыл в руки — и это потому, что Пастернак вот как-то загробно помогал.

Совсем не то было с Окуджавой — который очень сильно мешал…

А вот с Маяковским сейчас очень интересно: он сначала очень мешал, но с какого-то момента все-таки снизошел, купился, открылся, и все пошло замечательно. Сейчас я просто плаваю в книге, работа идет очень быстро, а сначала не давалось.

М.В. Люди из нашей эмиграции, кого я встречал в Германии, во Франции, в Штатах, — они именно о «Пастернаке» из всех твоих книг в первую очередь говорили с придыханием.

Д.Б. А есть такая формула: «я ненавижу Быкова, но…». Вот я ненавижу Быкова — но его книга о Пастернаке, и так далее. Это для меня некоторая загадка! Кто бы обо мне что хорошего ни говорил — всегда с оговоркой: да, Быкова я терпеть не могу, но стихи… или — Быкова я терпеть не могу, но Пастернак… или, там, проза… Мне кажется, что просто Бог дал мне такую противную внешность и самолюбивые манеры, а ведь на самом деле в душе я человек хрупкий, деликатный и аккуратный. Но вот я выгляжу как есть, чтоб всякие дурные люди не смогли меня уесть. Может быть, это такая мимикрия, которая меня и спасает. Когда вы меня читаете, господа, — я обращаюсь к вам! — пожалуйста, не думайте дурного, я на самом деле очень пушистый.