Армадэль. Том 2 - Уильям Коллинз

Свеча горела на столе возле кровати, и на нём лежало письмо. Почерк был его сына, и в письме было сказано следующее:

«Любезный батюшка, привезя вас благополучно из больницы в гостиницу, я думаю, что могу похвалиться, что исполнил мой долг к вам и могу считать себя свободным заняться своими делами. Занятия помешают мне увидеться с вами сегодня, и не думаю, чтобы я был в ваших местах завтра утром. Мой совет вам возвратиться в Торп-Эмброз и продолжить работу в управительской конторе. Где бы ни был мистер Армадэль, он должен, рано или поздно, написать к вам по делам. Помните, что я впредь умываю руки от всего этого дела. Но если вы хотите помешать его браку, то сможете разлучить его с женой.

Пожалуйста, заботьтесь о себе.

Ваш любящий сын Джемс Бэшуд».

Письмо выпало из слабых рук старика.

«Как жаль, что Джемми не мог прийти ко мне сегодня, — подумал он, — но всё-таки он добр, что посоветовал мне!»

Он с трудом повернулся на кровати и прочёл письмо во второй раз.

— Да, — сказал он, — мне ничего больше не осталось, как возвращаться. Я слишком беден и слишком стар, чтобы пуститься за ними в погоню.

Он зажмурил глаза. Слезы медленно струились по его морщинистым щекам.

— Я наделал хлопот Джемми, — прошептал он слабым голосом. — Я боюсь, что я наделал неприятных хлопот бедному Джемми!

Через минуту слабость охватила его, и Бэшуд опять заснул.

Часы соседней церкви пробили десять часов. Когда часы пробили это время, поезд, который должен был успеть к пароходу, с Мидуинтером и его женой в числе других пассажиров, быстро приближался к Парижу. Когда часы пробили этот час, вахтенный на яхте Аллэна увидел Лэндэндский маяк и направил судно к Ушанту и Финистерре.

КНИГА ПЯТАЯ

Глава I

ДНЕВНИК МИСС ГУИЛЬТ

Неаполь. Октября 10. Сегодня минуло два месяца с тех пор, как я объявила, что закрыла мой дневник, с тем чтобы никогда его не открывать.

Зачем я нарушила своё решение?

Зачем я вернулась к этому тайному другу моих бессонных и горьких часов? Затем, что я одинока больше прежнего, хотя мой муж работает в соседней комнате. Моё несчастье женское, и хочется высказаться здесь, а ни в каком другом месте, моя вторая жизнь здесь, в этой книге, и никто не должен знать о ней.

Как я была счастлива в первые дни после нашего брака, и каким счастливым сделала я его! Минуло только два месяца, и вот уже этого счастья не стало! Я стараюсь припомнить, что мы могли сказать или сделать дурное друг другу, — и ничего не могу припомнить недостойного моего мужа, ничего недостойного меня. Я не могу назвать день, когда тёмная туча в первый раз сгустилась над нами.

Я могла бы это перенести, если бы меньше его любила. Я могла бы понять тайну нашего отчуждения, если бы он объяснил перемену, происшедшую в нём, так же грубо, как другие мужчины выказали бы это.

Но этого не случилось и не случится никогда. Не в его натуре заставлять страдать других. Ни одного нелюбезного слова, ни одного неприветливого взгляда не услышишь и не увидишь у него. Только по ночам я слышу, как он вздыхает во сне; и иногда, когда я вижу его задумчивым по утрам, чувствую, как безнадёжно лишаюсь я любви, которую он когда-то испытывал ко мне. Он скрывает это или старается скрывать от меня. Он исполнен нежности, доброты, но нет прежней страсти и трепета на губах его, когда он целует меня теперь; его рука не говорит мне ничего, когда касается моей. Каждый день часы, которые он посвящает своему ненавистному писанию, становятся длиннее, каждый день он становится молчаливее в то время, которое отдаёт мне.

При всём том я ни на что пожаловаться не могу — ничего не было такого заметного, что оправдывало бы мои подозрения. Его разочарование не проявляется открыто; его безропотное отчуждение увеличивается так неуловимо, что даже моя бдительность не может заметить его. Раз пятьдесят в день я испытываю желание кинуться к нему на шею и сказать: «Ради Бога, сделай что-нибудь, только не обращайся со мной таким образом!» — и раз пятьдесят в день слова эти замирают у меня на губах из-за ясного понимания того, что его поведение не даёт предлога высказать их. Я думала, что перенесла самые сильные страдания, которые выпали мне в жизни, когда мой первый муж ударил меня по лицу хлыстом. Я думала, что испытала самое крайнее отчаяние в тот день, когда узнала, что тот другой негодяй, негодяй ещё более подлый, бросил меня. Век живи — век учись. Есть ещё страдание сильнее того, которое я почувствовала от хлыста Уолдрона, есть отчаяние ещё более горькое, чем то, которое я узнала, когда Мануэль бросил меня.

Не стара ли я для него? Наверно, ещё нет! Не лишилась ли я красоты своей? Ни один мужчина не проходит мимо меня на улице без того, чтобы глаза его не сказали мне, что я хороша по-прежнему.

Ах, нет! Нет! Тайна лежит глубже! Я думала и передумывала об этом, пока мной не овладела страшная мысль. Он был благороден и добр в своей прошлой жизни, а я была зла и обесславлена. Кто может сказать, какую страшную пропасть может это проложить между нами? Неизвестно для меня и для него. Это глупость, это сумасбродство, но, когда я лежу возле него в темноте, я спрашиваю себя: не вырывается ли у меня бессознательно признание в содеянном в прошлом в той обстановке близости, которая теперь соединяет нас? Не сохранилось ли чего-нибудь от ужасов моей прошлой жизни, что невидимо не оставляет меня? И не чувствует ли он влияния этого подсознательно, не понимая ещё, в чём дело? О! Неужели в моём сердце остались зачумлённые места, которые не может смыть моё раскаяние?

Кто может сказать? В нашей супружеской жизни что-то не ладится, я могу только это повторить. Есть какое-то тайное влияние, которого ни он, ни я не можем проследить и которое разлучает нас друг с другом каждый день все больше и больше. Ну, я полагаю, что привыкну со временем и научусь переносить.

Мимо моего окна только что проехала коляска с мило одетой дамой. Возле неё сидел её муж, а напротив их дети. В ту минуту, когда я увидел её, она смеялась и разговаривала очень весело; блестящая, весёлая, счастливая женщина! Ах, миледи! Когда вы были моложе, смеялись бы так, если б были предоставлены самой себе и брошены в свете, как я?

* * *

Октября 11. Одиннадцатого числа (два месяца назад) мы были обвенчаны. Он ничего не сказал мне об этом, когда мы проснулись, а я ему. Но решила воспользоваться этим случаем за завтраком, чтобы снова привлечь его внимание к себе.

Не думаю, чтоб я когда-нибудь ранее занималась так своим туалетом; не думаю, чтоб я когда-нибудь выглядела лучше, чем когда сошла вниз в это утро. Он позавтракал один, и я нашла на столе записку, в которой он приносил в нескольких словах извинения. Он писал, что почта в Англию уходит сегодня и что его материал в газету должен быть закончен. На его месте я скорее пропустила бы десять почт, чем позавтракала без него. Я пошла к нему в комнату. Он сидел, погрузившись целиком в свою ненавистную писанину.

«Не можешь ли ты уделить мне время сегодня?» — спросила я.

Он вздрогнул и вскочил.

«Конечно, если ты желаешь».

Он даже не взглянул на меня, говоря эти слова. Сам тон его ответа свидетельствовал о том, что все его мысли сосредоточились на статье, которую он только что отложил.

«Я вижу, что ты занят, — сказала я. — Я не желаю этого».

Прежде чем я успела затворить дверь, он уже вернулся к своему письменному столу. Я часто слышала, что жены писателей и журналистов по большей части несчастные женщины. Теперь я знаю почему.

Я полагаю, как я написала вчера, что научусь это переносить. (Кстати, какой вздор написала я вчера! Как мне было бы стыдно, если бы это увидел кто-нибудь другой, кроме меня!) Надеюсь, что вздорная газета, в которую он пишет, не будет иметь успеха; надеюсь, что его глупая статья будет осмеяна какой-нибудь другой газетой, как только попадёт в печать!

Что я буду делать целое утро? Выйти на улицу не могу: идёт дождь. Если открою фортепьяно, то помешаю прилежному журналисту, который пишет в смежной комнате. О Боже! В моей торп-эмброзской квартире было скучно, но здесь ещё скучнее. Не почитать ли мне? Нет, книги меня не интересуют — я ненавижу все писательское племя. Мне кажется, я просмотрю страницы дневника и опять проживу жизнь, когда ещё строила планы и находила новые развлечения, занимавшие каждый час дня.

Он мог бы взглянуть на меня даже тогда, когда был так занят своей статьёй. Он мог бы сказать: «Как мило одета ты сегодня». Он мог бы вспомнить… всё равно что. Он же только помнит свою газету.

* * *

Двенадцать часов. Я читала, думала и по милости моего дневника провела час.

Какое было время! Какая жизнь была в Торп-Эмброзе! Я удивляюсь, как тогда не помешалась. Сердце трепетно бьётся, щеки горят, когда читаю теперь об этом.

Дождь всё идёт, а журналист все пишет. Я не намерена опять думать о прошлом времени, а между тем о чём другом могу я думать?