Французский поцелуй - Эрик Ластбадер

Солнце, медленно описывая свой обычный круг по небу, осветило вершину водопада, и вода заблестела серебром, освещая тьму, которая собралась, как годы, у его основания.

* * *

Кристофер и Сутан казались плоскими, как вырезанные из папиросной бумаги, сквозь стекла полевого бинокля Сваровского, 6Х50. Данте еще подрегулировал резкость и продолжил наблюдение. Он лежал, распластавшись, на камне на пятьдесят ярдов выше них, похожий на гигантскую ящерицу, греющуюся в лучах полуденного солнца.

Он начал следить за Сутан еще с того времени, когда она была на своей квартире в Ницце, причем гораздо более умело, чем иезуит, которого она так быстро раскусила.

После последнего нелицеприятного разговора с тем человеком, которому он поручил следить за Сутан (расстрига-священник из ордена иезуитов, переживавший тяжелое время), Данте решил сам взять на себя это тонкое дело. С самого начала разговора с ним Данте почувствовал, что иезуит отводит глаза, и понял, что у того получилась осечка. Сначала иезуит не признавался: эти католики порой бывают очень упрямы. Но Данте скоро расколол его.

Как и М. Мабюс, Данте вырос под оранжевыми небесами Вьетнама. Хотя воевали они в разных местах, но Данте слыхал кое-что о подвигах М. Мабюса, который к тому времени был своего рода живой легендой.

Ко времени личной встречи с М. Мабюсом Данте уже работал на Мильо, который дал ему новое имя и значительно повлиял на его мировоззрение. Мильо учил Данте мыслить более широкими категориями, чем его родная страна, видеть ситуацию масштабно, наблюдая за приливами и отливами международной политики.

Данте знал, что Мильо пытался воспитывать и М. Мабюса, но там было уже слишком поздно. Мабюс был уже похож на гранитную глыбу, от которой, при желании, можно отбить кусок, изменив форму, но не содержание.

Чтобы расколоть иезуита, Данте потребовалось около двадцати минут. К тому времени на полу образовалась темная лужица крови и пота. Но это была, так сказать, лишь разминка. Священник понял это и начал исповедываться: Отче, прости меня, ибо я согрешил.

Естественно, это было не в натуре Данте прощать кого бы то ни было, но, тем не менее, он принял исповедь, слушая со все растущим возмущением о грехах иезуита: похищение из квартиры Сутан ее трусиков, что навело ее на мысль, что кто-то что-то искал у нее, последовавший за этим захват его в Кур-Салейа владелицей трусиков с полным рассказом ей и о Лесе Мечей, и о том, на кого он работал с упоминанием даже имени Данте.

В приступе праведного гнева он врезал изо всей силы кулаком в болевую точку священника под его правой рукой. Смотря в безжизненное его лицо, он думал, как ему теперь подчищать то, что этот нечестивец нагадил. Он терпеть не мог убирать за другими людьми. Большую часть войны он делал это за русскими, которых он, не в пример Мильо, ненавидел еще больше, чем он ненавидел американцев.

Начав слежку за Сутан, он поехал за ней в аэропорт. Установив, прибытия какого рейса она дожидалась, он пошел к администратору и, воспользовавшись удостоверением, которым в свое время его снабдил Мильо, попросил список пассажиров. К своему величайшему удовольствию он увидел там имя Кристофера Хэя.

Он следовал за ними по пятам весь этот день, хотя, поскольку был вынужден делать это пешим, дело это было не безопасным. Не стоит недооценивать мисс Сирик. Иезуит сделал такую ошибку и за это поплатился жизнью.

Наблюдая за ними сейчас, он облизывался. Предчувствие поживы или просто похоть? Трудно сказать.

В своем воображении он пережил не раз все пытки, которые перенес, находясь в тюрьме во Вьетнаме: сидел под капельницей, из которой вода падала на выбритую точку на голове; зарытый по шею в песок, он следил глазами за раскаленным диском полуденного тропического солнца, чувствовал, как ему в мошонку загоняют иглы из бамбука.

Он просидел в тюрьме полтора года во время войны, и даже Мильо не мог его вызволить. Изредка видел М. Мабюса, хотя целый год они находились в одной и той же тюрьме. Изоляция, вкупе спытками, по расчетам его палачей, должны были уничтожить его личность с такой же эффективностью, с какой химикаты сводят краску с куска дерева.

Слой за слоем слущивались с личности Данте, пока он не дошел до такого состояния, что потерял всякую ориентировку в пространстве и во времени. Он был уже на пороге того, чтобы рассказать своим врагам все, что они хотели знать, все, что он поклялся хранить как тайну.

Но затем, как какой-то подарок судьбы, его по ошибке поместили в одну камеру с М. Мабюсом. Они оба ждали возобновления пыток, и М. Мабюс заговорил первым.

— Мужайся. Еще один страдающий дух находится рядом с тобой.

— Кто ты, — спросил Данте, — ангел или дьявол?

— Я — это ты, — ответил Мабюс. — Мы с тобой одно существо.

— Как долго мы здесь находимся?

— Сделай вдох, а потом выдохни, — ответил М. Мабюс. — Вот как долго.

— Я на пределе. Даже не могу точно сказать, ты — реальность или иллюзия.

— Это не суть важно, — сказал М. Мабюс. — Мы здесь, чтобы спасти друг друга. Думай обо мне, а я буду думать о тебе. Всегда помни этот момент. Тогда время пройдет незаметно.

Звук открываемой двери камеры.

Данте сморгнул. Он опять на поросшем лесом горном хребте, с которого видно Турет. Капля соленого пота попала в глаз. Он покрутил колесико, навел свой «Сваровский» на сплетенную парочку. Они уже закончили.

Он видел их обнаженные тела. Теперь не мешало бы посмотреть на их обнаженные души.

* * *

Сив заснул на борту самолета, совершающего полет в Ниццу. Заснул, читая отчет Билли Мэйса о нападении на Аликс Лэйн. Из-за своего поврежденного горла он так храпел во сне, что испуганная стюардесса разбудила его.

Билли Мэйс был негр-детектив, с которым Сив работал патрульным в Южном Бронксе, Нью-йоркском филиале ада на земле. Там для патрулирования департамент предпочитал брать представителей этнических меньшинств: негров, испано-язычных иммигрантов и прочих:

Билли оказался в самой гуще драки между бандами и острие стилета зацепило его за подбородок, прежде ему удалось свалить предводителя «скорпионов», который размахивал им. Этот шрам Билли Мэйс носил с гордостью.

Свой отчет о нападении на Аликс Лэйн он принес в отдел уже после того, как Сив отправился с Драконом в Чайна-Таун, и Диана сообразила приобщить копию этого отчета к остальным делам, интересующим Сива, и принести все это к нему в больницу. В своей записке Сиву Билли Мэйс указал на две причины, по которым он хотел бы, чтобы Сив посмотрел его. Во-первых, «железный веер» фигурировал в этом деле в качестве возможного орудия нападающего, и, во-вторых, нападение имело место в квартире известного адвоката по имени Кристофер Хэй. Последняя строчка в записке Билли гласила: «Кажется, ты служил во Вьетнаме с одним пижоном по имени Хэй? Я не ошибся?»

Во рту у Сива пересохло, голова раскалывалась от боли. Перелет, как он понял, не очень хорошо подействовал на него в его теперешнем состоянии. Пошел в туалет, облегчился, потом плеснул себе в лицо холодной водой. Посмотрелся в зеркало, осторожно потрогал красный рубец на шее.

— Боже, этот гад Транг здорово меня разделал!

Заглатывая таблетку, увидел, как за его отображением в зеркале блеснуло зарево напалма. Хотя три четверти срока он провел там, но не Вьетнам обычно Сив вспоминал, думая о военной службе, а о Камбодже. «Сумеречная зона» — так в шутку называли Камбоджу в те дни, когда американские вспомогательные части порой пересекали границу этой нейтральной страны. Там, позади, пограничный столб. Ты только что проник в...Камбоджу.

Он выбрался из крохотного помещения туалета с поспешностью, словно почувствовал приступ клаустрофобии, слыша свое собственное дыхание, напоминающее ему взбесившиеся дедовские часы. Втиснулся в свое сидение третьего класса, завидуя пассажирам, летящим вторым, а, тем более, первым классом. Тем, кто при деньгах. А полицейские, как говорится, богаты не деньгами, а сознанием того, что служат закону.

И, в конце концов, стоила ли игра свеч? На службе он или нет, а в мире преспокойно все идет своим чередом. Никто на работе, наверно, даже не заметит, что он отбыл во Францию. От грустных мыслей он отвернулся к иллюминатору и уставился сквозь плексиглас в пустоту — серую, холодную и такую далекую от всего на свете.

Он всегда считал, что Закон — прежде всего: прежде личных пристрастий, даже прежде семьи. Внезапная смерть Дома столкнула его лицом к лицу с его упорядоченным, подчиненным Закону миром. Теперь, когда Дома с ним больше не было, он обнаружил, что все больше отдаляется от его монотонных ежедневных трудов, предпринимаемых ради того, чтобы Закон торжествовал хотя бы на крошечном участке планеты.

Понятие «закон» казалось теперь более абстрактным Сиву. Оно сжалось до жалких размеров, которые были присущи этому понятию во время войны. Закон не спас жизни Доминику. Более того, Доминик погиб, а Закон словно упивается своей инертностью.